— Никто меня, братец, не науськивал! Я же сам говорю, что уж сколько лет, как я и порешил, что Сусанна Денисовна будет моей женой. И только она одна может быть моей женой. Ни на ком другом я никогда не женюсь. А если я так порешил, то чего ждать? Как вот выйдет мне совершеннолетие, так я с ней и повенчаюсь.

— И никогда этого не будет! — отозвался Олимпий резко.

— Как не будет?

— Да так… не будет!

— Почему же не будет?! — воскликнул Аркадий.

— А потому, что не должно быть! Потому, что это срамота! И я не допущу! Хоть я и не отец тебе, а брат, но я не допущу тебя срамить ту же фамилию, которую я сам ношу! В чем другом я тебе перечить не стану. Все, что ты пожелаешь, сделаю, помогать буду. Но в этом деле не только не буду помогать, но всячески воспротивлюсь. Во всяком другом деле честь нашей фамилии будет не замарана, какие бы ты колена ни выкидывал. А этак срамить нас, Басман-Басановых…

— Какой же тут срам? И понять нельзя!..

— Да кто он, этот Змглод! Полутурка! Тот же холоп дедушкин. Не крепостной, а вольный, но все-таки был тем же холопом. Не будь шустрым, то и в обер-рунты никогда бы не попал, а попал бы в камердинеры. Вот если бы ты Сусанну Денисовну затеял в любовницы брать, иное дело. Я бы сказал, давай тягаться, кто перетянет, ты или я, потому что этакое и мне, пожалуй, пожелалось бы. А чтобы жениться, чтобы Змглодка, дочь полутурки, была здесь барыней, такой же, как была наша матушка, и называлась так же госпожой Басман-Басановой… этого, Аркадий, дудки, никогда не будет!

— Жаль мне, братец, — выговорил Аркадий тихо, но опять не своим голосом. — Жаль мне очень, что ты так это понимаешь! Стало быть, мы только что помирились, хотели было на всю жизнь, а теперь пуще повздорим, потому что хоть весь мир Божий перевернется кверху тормашкой, а я на Санне женат буду!

— Скажите на милость! — отозвался Олимпий и, разведя руками, невольно рассмеялся.

— Да вот увидите! — вскрикнул Аркадий.

— И откуда это вдруг у него прыти набралось? — произнес Олимпий, как бы обращаясь не к брату, а к себе самому. — Просто фокусник! Слышишь — и ушам не веришь!

— Правду ты сказываешь. У меня никогда никакой прыти не бывало, потому что не хотел ее иметь. А вот теперь захотел. Какая охота вздорить с людьми из-за пустяков? Лучше сохранять спокойствие духа. А вот когда вас зарезать хотят, так тут с покойным духом не будешь! Тут сам полезешь с ножом.

— Это ты-то с ножом полезешь?.. — расхохотался Олимпий.

— Да еще как, братец! Пошибче много отважного!

— Ну, буде, брат, пустомельствовать! Мне не время! Сейчас идти заседать с этими чертями и о долгах рассуждать. Хочешь собираться жениться, ну, и собирайся! До сборов твоих никому никакого дела нет. А вот, когда ты совсем спятишь с ума и захочешь ехать в храм… Ну, тебя тогда возьмут и запрут!

— Кто же это? — вскрикнул Аркадий.

— Да хоть бы я!..

Аркадий изменился в лице, побледнел, хотел заговорить, но голос его задрожал.

— Ну, ступай, ступай! — произнес Олимпий. — Нечего злиться! От этой злости только раскиснешь и развоешься.

— Да как ты смеешь со мной так говорить! — вдруг наступая на брата, заорал Аркадий на весь дом.

Олимпий превратился в истукана… Он вытаращил глаза, разинул рот, отступил на один шаг и совершенно не верил, во сне или наяву видит он и слышит.

— Я тебе сто раз горло перережу, прежде чем ты, злая собака, высокский развратитель, злодей, убийца Гончего…

Аркадий наступил еще два шага на брата, а Олимпий снова попятился в том же состоянии оцепенения. Но затем он увидел, что брат схватил себя сам за горло. Действительно, Аркадий едва переводил дыхание и чувствовал, что он сейчас задохнется. И он вдруг махнул рукой на брата и пошел из комнаты нетвердыми шагами, пошатываясь, как слегка пьяный.

Олимпий совершенно невольно, бессознательно двинулся за братом и глядел, как тот шел по соседней комнате, потом по коридору, и тоже шел за ним, все глядя и все спрашивая себя:

«Что это? Кто это? Если это Аркадий, то не сошел ли он с ума? Если он не спятил, то что же это? Откуда же взялся этот Аркадий? И что же будет теперь? С этаким Аркадием вместе владеть всем состоянием и управлять им?»

И, когда брат его исчез, Олимпий остановился среди большого коридора. Если бы кто-либо увидел его в эту минуту, стоящего опустив голову, разводя руками, то, конечно, подивился бы и ничего не понял.

Впрочем, придя в себя через несколько мгновений, Олимпий удивился, что стоит среди коридора, и не знал, зачем он здесь, почему сюда попал. Он озирался. Затем, придя окончательно в себя, он вернулся в свой кабинет и через несколько минут был снова спокоен.

«Стало быть, — думалось ему, — по пословице «в тихом омуте черти водятся»! Но какие черти! Чертенята, бесенята, такие, что баба клюкой десяток перехлопает зараз! Сам разозлился, да сам же и задохся. И теперь, поди, плакать учнет. Не этакие страшны! Не тот страшен, кто с ножом на тебя бросается, со стола его схвативши, а тот, кто при этом ноже тайком ходит».

Но после нескольких минут спокойствия Олимпий в свой черед почувствовал медленный, но сильный прилив гнева, — и гнев не крикливый, не озорной, а спокойный. От такого гнева не задохнешься, а другого тихо задушишь.

Просидев в раздумьи около часу он чувствовал себя еще более озлобленным.

Много передумав о нежданном объяснении с братом, Олимпий пришел к искреннему убеждению, что Денис Иванович давным-давно метил на простофилю брата и искусно подготовил все.

«А почему, — думал он, — брат, не дождавшись даже своего совершеннолетия, явился объяснить свою дурацкую затею? Очень просто».

Змглод прослышал или почуял, что он, Олимпий, хочет теперь обратить свое особенное внимание на его дочь Сусанну. Вероятно Змглоды догадались, что пока он не был полновластным владельцем своего состояния и был под опекой, то не решался действовать открыто относительно девушки, которая ему тоже давно нравилась. Теперь же все переменилось. Не нынче-завтра опеки никакой не будет, и ему стесняться уже не приходится.

Конечно, Змглоды — не крепостные, а вольные, но они живут в Высоксе, и на них привыкли смотреть, как на принадлежащих к заводам и, следовательно, подвластных Басановым.

«Да, наконец, это такое дело, что до суда не доходит, — усмехнулся Олимпий. — Это — не смертоубийство».

Разумеется, прежде всего он пожелал рассказать невероятное приключение своему любимцу Михалису и тотчас же послал за ним. Когда Михалис явился, то нашел Олимпия уже несколько спокойным. Узнав о приключившемся, Михалис удивил своего патрона тем, что был нисколько не удивлен.

— Этого следовало ожидать, Олимпий Дмитриевич! Я так давно полагал! Аркадий Дмитриевич именно такой человек… Совсем не такой, как вы. Вы швыряетесь направо и налево, все меняете свои любовные прихоти. А у него, поди, лет с четырнадцати, с пятнадцати застряла в голове Сусанна Денисовна, да по сию пору и торчит. И поэтому, конечно, он никогда ни на ком не женится, кроме нее. Теперь не допустите, он после женится.

— После? — выговорил Олимпий, подсмеиваясь. — После меня…

Михалис не понял и удивленно смотрел.

— Как после вас? — выговорил он.

— Да так! Нетто он захочет на ней жениться после того, что она станет моей любовницей?

Михалис помолчал, потом потряс головой и произнес едва слышно:

— Напрасно! Есть кого можно трогать, а есть кого и нельзя…

— Как это?

— Так, Олимпий Дмитриевич!

— Что же это? Стало быть, Змглодов мне не трогать? Бояться турки? Холопа?

— Дело не в холопстве и не в Турции. А говорю я вам: есть кого можно трогать, а есть кого и нельзя! Дениса Ивановича трогать опасно. Себе дороже выйдет! Не стоит того из-за смазливой девчонки свою жизнь подвергать опасности. Змглод за свою дочь зарезать может.

— Ну, это, Платон, так сказывается! Резать не так-то легко, да и не меня. Аркашку может зарезать, как курицу, кто захочет. Ну, а меня пускай кто попробует. Я и не с таким, как этот полутурка, потягаюсь!