В управлении заводами наступила снова та же строгость, что была при Аниките Ильиче, но вместе с тем и та же справедливость. Сначала многие пробовали или попадать в милость, или противодействовать относительно Гончего через Сусанну Юрьевну, но вскоре все убедились, что она сама в полном подчинении у Онисима Абрамовича. Видно, время ее прихотей навсегда миновало, и теперь она уже не променяет этого давнишнего любимца, к которому вторично после измены вернулась, ни на кого другого.

Со дня смерти Басман-Басанова и немедленного удаления в монастырь Дарьи Аникитичны жизнь в Высоксе пошла своим прежним чередом во всем, что касалось заводских дел. В самом же доме, по крайней мере в верхних этажах, жизнь пошла так, как шла при Аниките Ильиче, а не при Дмитрии Андреевиче. Была только та разница, что пожилые сильно постарели, маленькие повыросли, а юные возмужали. Опекунша и юные господа жили по-старому. Пирований не было никаких, охота исчезла, и охотный двор давным-давно стоял пустой, даже гнил. Гусарский конвой тоже не существовал, а гостей из других губерний и из столиц почти не бывало. Господа жили не только тихо, а совсем по-монастырски.

Такая жизнь завелась по воле Гончего. Но как же случилось все это непостижимое?

Каким образом бывший простой «вольноотпущенный» мог сделаться почти опекуном над громадным состоянием и над внуками своего же бывшего барина? И просто, и не просто! Общий голос был, что это было дело искусное, но не чистое.

Когда барин Дмитрий Андреевич жил еще в губернском городе, Гончий временно заведывал всем по поручению временной опекунши Сусанны Касаткиной, как бы частным образом. Когда Басанов умер, пришло известие, что из Петербурга приедет заведовать и управлять заводами какой-то важный генерал по назначению от правительства.

Касаткина тотчас выехала в Петербург и отсутствовала более полугода. Вернулась она в качестве законной, окончательно утвержденной опекунши, с правом выбора себе помощника и главного управителя.

Разумеется, помимо Сусанны Юрьевны, всякий в Высоксе мысленно и как бы поневоле назвал Гончего, который уже около пяти лет заправлял всем. Конечно, вскоре же всем стало ясно, что барышня совсем ни во что не входит, а только подписывает главные бумаги, идущие в губернию и в столицы. Но диковинно было это преображение простого холопа и писаря в какого-то почти опекуна… Ошельмованный у столба и убежавший без руки — вдруг главный распорядитель судеб Высокских заводов.

И многие продолжали думать и надеяться, что правление Гончего не долговечно. Во-первых, сама прихотливая барышня может опять завести себе нового любимца и снова отдалит от себя Гончего, а он этого не стерпит. Во-вторых, он сам, может сплоховать в правлении, а в обеих столицах не мало найдется охотников придраться, чтобы занять его место.

Однако прошло три года со смерти Басанова, опекунства Касаткиной и управления Гончего, и все шло по-старому мирно и толково. Барышня, казалось, была более, чем когда-либо, привязана к своему давнишнему другу. А на четвертый год вдруг произошло нечто неожиданное, почти невероятное и, переполошив всю Высоксу, прогремело на все наместничество.

Опекунское управление получило извещение из Петербурга, что по поводу поставки последнего казенного заказа, не только исправного, но изрядного и примерного, «министр внутренних дел приказал благодарить управление в лице дворянки Касаткиной и ее помощника купца Гончего». Но это было не главное. Страшный шум наделало иное… В официальной бумаге сообщалось, что ввиду поставки важного заказа ранее срока и дешевле условленной цены, государь император по донесении о сем его величеству «изволил выразить свое удовольствие». И вся Высокса, даже все наместничество взглянули на управителя, как на настоящего опекуна. Все даже стали звать его опекуном. И Гончий стал главным и почти единственным важным лицом на заводах. Сусанна Юрьевна, сильно изменившаяся нравственно, только числилась опекуншей. Настоящие господа и будущие владельцы, Олимпий и Аркадий Дмитриевичи, окруженные кучей нянюшек, надзирательниц, а впоследствии учителей, были равно будто незаметны. На них как-то никто не обращал внимания.

Только однажды о молодых господах заговорили больше вследствие одного распоряжения барышни Сусанны Юрьевны. Двух братьев, из которых одному было пятнадцать лет, а другому — тринадцать, разделили и поместили в двух разных концах дома, и каждый имел свой особый штат.

Распорядилась так якобы сама Сусанна Юрьевна потому, что братья, чуть не с рождения дравшиеся между собой и не ладившие постоянно ни в чем, теперь уже отроки, ладили еще меньше. Впрочем, всем было известно, что виною во всем старший — Олимпий Дмитриевич. И уже давно ходившее прозвище для обоих братьев теперь стало еще более известным.

Кто-то метко окрестил их, а молва о прозвище пробежала даже за пределами наместничества: юных Басман-Басановых, наследников огромного состояния, звали «Каин и Авель». И прозвище это действительно подходило. Очевидно, в деле воспитания двух братьев была крупная ошибка или коварный умысел. Сусанна Юрьевна, руководившая воспитанием двух мальчиков, была не виновата. Если бы ее воля, то она, конечно, укротила бы постепенно старшего, но ей постоянно мешал Онисим Абрамыч. Он не допускал никаких строгих мер и никаких взысканий. Казалось, он умышленно хотел, чтобы вырос взбалмошный, вспыльчивый и жестокий Олимпий, а чтобы младший, постоянно преследуемый и обижаемый братом, стал при полной беззащитности еще трусливее и слабовольнее.

По мнению всех, Олимпий Дмитриевич был любимцем главного управителя, и ему все этим строгим человеком спускалось. Иногда казалось, что он даже потворствует дурному, нежели запрещает. Наоборот, к младшему, Аркадию Дмитриевичу, который и без того был тише воды, ниже травы, Онисим Абрамович относился строго и в случае малой провинности допускал строгое наказание.

Если не вся Высокса, не крестьяне, то во всяком случае вся родня и, конечно, все нахлебники всегда дивились, были озадачены родом воспитания, которое давалось будущим владельцам. Все положительно относились сдержаннее к старшему и сердечнее к младшему, а это выходило как бы прямым противодействием главному вершителю судеб Высоксы.

Теперь, когда Олимпий Дмитриевич был уже совершеннолетним и ожидалось совершеннолетие Аркадия Дмитриевича, чтобы оба вышли из-под опеки и сделались сами хозяевами своего состояния, Онисим Абрамыч, будто схватился за ум. Впрочем, ходила молва, что Гончий потому переменился к старшему молодому барину, что тот не сдержал своего обещания.

Когда-то, будучи юношами, оба брата постоянно обещали Онисиму Абрамычу, что когда они сделаются совершеннолетними и вступят в свои права, то не будут заниматься делами, трудными и мудреными, а будут себе жить в свое удовольствие, но заводские тяжести все останутся по-прежнему на плечах Гончего уже в качестве их вполне доверенного лица.

Это было совершенно естественно и правдоподобно. Гончий за пятнадцать лет управления, несмотря на крупные суммы, уплаченные когда-то волоките, по-видимому, привел заводы в блестящее положение. Лучше управлять никто бы не смог. Двое же молодых господ и по молодости, и по незнакомству с делами, и наконец вследствие постоянной вражды между собой, конечно, не могли бы управиться с трудной и сложной машиной.

И вдруг, за несколько месяцев до совершеннолетия Аркадия, прошел слух, что будто бы в тот день, когда младшему минет двадцать один год, братья попросят Онисима Абрамыча сдать все дела и вступят в управление сами.

Гончий был смущен, услыхав это из уст самой Сусанны.

В самую жару майского полдня по главной широкой аллее огромного сада, с которой виден был весь дом-дворец, шел тихо и задумавшись молодой человек… Лицо его, умное, энергическое, было сурово не по летам, так как ему шел лишь двадцать третий год.

Высокий лоб, схваченный в висках, острый нос, тонкие сжатые губы, быстрый ястребиный и хищный взгляд маленьких серых глаз, даже недобрая усмешка, даже шепот в минуту гнева — все в нем поразительно напоминало всякому старожилу Высоксы старого барина, основателя заводов.