— А Алексей Никитич? — произнес вдруг Анька.

— И он, бедный, был то же, что иная красная девица…

— Стало быть, выходит, я один из всех?

— Да, ты один.

— Сусанна Юрьевна, — воскликнул Гончий, — ведь от таких слов ваших можно совсем ума решиться! После всего, через что я прошел, да услыхать теперь такие слова, — прямо надо разум потерять от счастья! Знаете, я, пожалуй, под утро руки на себя наложу…

— Что ты!.. И впрямь с ума сошел! — ахнула Сусанна.

— Нет, право, так! Так следует! Это меня один очень умный человек в Нижнем надоумил. Он сказывал: «Ты тогда, Онисим, после того, что хотел барышню убить, должен был себя похерить. Коли не можешь ты без нее жить, а счастию твоему пришел конец, то и жизни своей конец сам учини». Так я теперь и скажу: вот именно ныне мне след покончить с собой! Лучшего ничего в жизни не будет, а худшее, много худшее непременно будет. Сказываю вам, через полгода, либо год, вы меня опять бросите, и я опять буду видеть, как другой кто — на моем месте, а вы его ласкаете… И опять закрутится у меня невесть что на душе, опять я осатанею.

— Никогда этого ничего не будет! — воскликнула Сусанна. — Не понимаешь ты… ничего не понимаешь. Я другая стала… Колдовство это твое! Или все это страшное сделало, что промеж нас двух было… Сама я не знаю… Но один, знаю, человек на свете, которого я могу любить и должна любить… один — ты, Аня…

И, крепко обняв его, она страстно прижалась к нему.

Только перед зарей спустился Гончий по винтушке на улицу и скрылся никем не замеченный.

Три дня подряд каждый вечер, чуть стемнеет, являлся Гончий к дверям винтушки и подымался в комнаты барышни.

И многое было переговорено, многое удивительное решено бесповоротно. Сусанна Юрьевна, ожив, будто воскреснув к новой жизни, снова похорошела сразу, но зато и нравом, духом стала, казалось, еще тверже.

На четвертый день она после полудня отправилась к Басанову, странно улыбаясь, и, найдя его бодрее, чем когда-либо, она заявила ему, что у нее есть дело и что она хочет переговорить с ним наедине. Бывшие в спальне Михалис, Бобрищев, и еще двое гостей тотчас же поднялись и вышли. Дарья Аникитична продолжала сидеть на стуле около мужа и не двигалась.

— Дарьюшка, — вымолвила Сусанна Юрьевна, — я попрошу и тебя уйти! Это такое дело, про которое я могу сказать только одному Дмитрию Андреевичу.

Дарья Аникитична удивилась, но, по свойству своего характера, тотчас же покорно вскочила со стула и быстро вымолвила:

— Я сейчас… Виновата! Я думала — мне можно…

И она собралась уходить, но остановилась и спросила у мужа:

— Перед обедом позволишь детей привести?

— Приведи ненадолго, — отозвался Басанов. — Но завоет который из двух или подерутся, сейчас выгоню, — прибавил он.

Оставшись наедине с Дмитрием Андреевичем, Сусанна начала с вопроса:

— Выслушайте, что со мной дня три тому назад приключилось… Совсем поразительное и диковинное…

И она рассказала встречу свою с Гончим. Басанов встрепенулся и широко открыл глаза.

— Ну, ну!.. — выговорил он нетерпеливо.

— Ну, вот… Встретились… Сидели на скамье рядом с полчаса и беседовали друзьями.

— Что ты?! — воскликнул Басанов но тотчас же схватился за грудь.

— Что это?.. — встревожилась Сусанна. — Можно ли этак вскрикивать! Больно что ли?..

— Не, ничего… Уж очень удивился! Говори скорей!.. Как же так… Сидели, беседовали?..

— Да!..

— Да как же так?.. И не грозился убить другой-то рукой, здоровой?..

— Нет! — улыбнулась Сусанна.

— Чудеса!..

— Да, Дмитрий Андреевич, истинные чудеса!.. Но это еще не все… дальше будет еще чудеснее…

— Что же?..

— Вчера в вечеру, перед полуночью он был у меня…

— Что та-ко-е?! — проговорил Басанов, растягивая слова от крайнего изумления.

— Да, был! По винтушке поднялся с моего разрешения.

— Зачем?.. Что ты?

И заметив, что он говорит «ты», Басанов прибавил:

— Вон как поразили, что я даже по-старому называть вас стал… Так вы ему разрешили быть наверху? Стало быть, это… Что же этакое значит?

— Да. Конечно, с моего разрешения! И просидели мы долго… А теперь я пришла к вам посоветоваться, или лучше сказать, только предупредить вас, так как сама я это дело совсем порешила. Я хочу перед всей Высоксой вызвать его и простить. Он будет прощенья просить, а я его прощу, а затем опять мы его по-старому определим сначала к Пастухову, а потом в коллегию. Он — малый дельный, умный, он нам на большую пользу будет.

Сусанна смолкла и вопросительно глядела на Басанова. Он сразу стал сумрачнее, молчал, опустя глаза, и долго не отвечал на слова.

— Что же вы? Вам это не по сердцу, сдается?..

— Не знаю Сусанна. Не знаю!.. Чудно очень… Послушай ты меня… To-бишь, вы! Послушайте… Кто мой злодей? Кто меня убить хотел? Скажите?

— Это же неведомо, Дмитрий Андреевич.

— То-то вот… неведомо… А пока еще неведомо, на кого мы должны думать, — теперь я уже совсем верю, что это Анька-то и есть.

— Какой вздор, Дмитрий Андреевич! — воскликнула она, смеясь.

— Нет, не вздор! Другому быть некому!

— Он в те дни сам еле жив лежал у знахарки Ешки. Да и за что же станет он мстить вам? Мне — понятное дело. А вам-то за что? Тысячи разов объясняла я вам это…

— Как за что? Кто барин, кто распоряжается, кто его казнить велел жестоким и срамным образом? Он, конечно, думал, что это все я. А теперь, понятно, не сознается.

— Нет, Дмитрий Андреевич! Всем в Высоксе всегда было известно, что в случаях важных вы без моего совета не поступите и делаете все, как я прошу. Да, наконец, он мне сам вчера сказал, что он знает отлично, кто такую ему казнь надумал. Он даже думает, что если бы не его отважный поступок, то он, по моей милости, мучительной смертью умер бы… Он мне не верит, что когда он был у столба, то я уже…

И Сусанна Юрьевна запнулась, а затем начала действительно чуть не в сотый раз красноречиво доказывать Басанову, что, без сомнения, не Анька покушался на его жизнь. Тогда, восемь лет тому назад, он мог убить или зарезать Басанова из ревности. Но затем, когда он стал мужем Дарьюшки, а ее, Сусанны, любимец был у всех на виду, то уж скорей бы ему этого любимца убивать. Теперь он сам легко может доказать Басанову ясно, что это подозрение на него не имеет не только основания, но не имеет даже никакого смысла.

Сусанна смолкла. Басанов тоже молчал угрюмо.

— Ну, что же, — спросила она, — разрешаете вы мне то, что я надумала?..

— Как знаете, ваше дело… — промычал он.

— Да вы же не считаете его больше покусителем на себя? Доказала я вам? Убедила вас… или нет…

— Да! Теперь уж я опять совсем не знаю, на кого думать! — ответил Басанов.

— Стало быть, я могу его простить? Вы определите его опять в канцелярию или в коллегию?

— Да… — снова нерешительно проговорил Басанов.

— Отчего же вы так отвечаете, точно все еще сомневаетесь? — воскликнула она с досадой.

— Да уж очень это все будет всем удивительно.

— Правда… — вдруг усмехнулась она. Лицо ее оживилось, глаза блеснули. Она будто вдруг обрадовалась чему-то…

— Вот что, — сразу будто решаясь, выговорил он. — Отвечайте по совести! Уж очень мне оно любопытно! Отвечайте правду на то, что я спрошу.

Сусанна поглядела Басанову в лицо и весело рассмеялась.

— Я знаю вперед, о чем вы спросите… Ну-да, правда, да!..

— Да что, что я спросить хотел?

— Да знаю, догадалась… Любопытствуете узнать, снова ли я к Гончему по-прежнему… Ну, понятно, кажется?

— Ну, и что же?.. Опять все к старому вернется?

— Да, Дмитрий Андреевич!

— Уди-ви-тель-но!.. — протянул Басанов.

— Нет, не удивительно… В другой раз я вам загадку всю объясню, и вы поймете… диковинное станет совсем простым… Но теперь я хочу поскорей Гончего определить на службу и иметь его поближе к себе, потому что дела наши плохи.

— Дела коллегии? Дела управления?..