— Покорно вас благодарим, барышня, — с чувством сказал священник. — Почто вы себя из-за меня недостойного, гневу ихнему подвергаете?..

— Это что же? Гнева я Аникиты Ильича не боюсь… И в самом чем важном, важнеющем не побоюсь, — резко и холодно ответила Санна, — а в этаком пустом деле и подавно… Я ради вас…

— Чувствительнейше благодарим.

— Ради вас… твоего убожества. Как же можно, имея целую большую семью, детей и внучат, всего душ с дюжину, жить на то, что тебе полагалось, когда еще ты только поступил, да только одного ребенка имел, который теперь сам отец и семейный… Аникита Ильич этого понять не хочет… три рта или двенадцать ртов…

— Они мне лет тому четырнадцать надбавили, и я им…

— Знаю. Два рубля… Что же это? Нет, отец Григорий, я вот что порешила… из жалости к вашему убожеству… Ты знаешь, у меня свое иждивение есть, которое я дяденьке передала и получаю годовой доход — небольшой, да все-таки свои деньги… Ну, вот я и порешила теперь, что я тебе, как моему духовному отцу, положу три рубля из своих, и каждое первое число заходите к Анне Фавстовне и получайте…

— Ах, барышня… ах, Сусанна Юрьевна… — взволновался священник и даже переменился в лице. Он вскочил со стула и, казалось, не знал, что ему сделать. — Господь воздаст вам сторицею, — заговорил он, бормоча от смущения. — Детки мои, внучатки мои… все… все мы будем за вас Бога…

— Садись, батюшка… успокойся… Я рада… я давно хотела…

— Сан мой духовный не дозволяет, а то бы я… — воскликнул отец Григорий… — Дозволь, барышня, хоть примерно отблагодарствовать. На, вот тебе… земной священнослужительский поклон…

Священник низко поклонился в пояс и двумя пальцами тронул пол.

— Не за что… рада чем могу. Но вот что, отец Григорий: избави Бог, если дяденька про это узнает. Он меня загрызет. Всякий день начнет попрекать… Пожалуйста, чтобы это осталось под спудом.

— Как же можно!..

— Чтобы и твои никто не знали: откуда жалованье и кто жалует… Побожись мне.

— Вот Господь… — воскликнул крестясь отец Григорий, и, казалось, глаза его стали влажны от чувства признательности. Нежданный подарок барышни совершенно изменял его положение. Теперь вся его семья не только сыта, но и в довольстве будет.

Поговорив со священником о разных мелочах, об его внучках, которых он обожал, о новом заводе, что собирался строить Баса нов, Сусанна вдруг выговорила другим суровым голосом:

— Все бы хорошо… а вот Алеша…

И она смолкла.

— Да. Господня воля! — вздохнул священник. — Нам Его не прозреть, не уразуметь… все Его…

— На сих днях, отец Григорий… — прервала Сусанна и запнулась, — на сих днях и хочет он… Алеша… да и я его прошу… исповедаться и причаститься…

— Что же? Хорошее, благоугодное желание и действие… Захочет Господь, и силы его сим укрепит и на…

— Если он решится совсем, то я за тобой дошлю… нарочного гонца, и тогда поспешай.

— А как же… — смутился священник. — Я же… Их духовный отец обидится на меня. Наш протопоп…

— Нет, отец Гавриил уехал в отпуск, — ответила Санна.

— То другое дело. А Алексей Аникитич, может быть, пожелают иного кого…

— Нет, нет. Мы уже толковали. Алеша именно тебя желает. Он говорит…

Сусанна слегка потупилась, понизила голос и произнесла нетвердо:

— Он говорит… грех у него один… тяжкий… говорит, я мол лучше отцу Григорию на духу повинюсь, покаюсь… Он мол, отец Григорий человек старый, жалостливый!.. Он скорее рассудит, что на этой земле все грешны… Кто как, на свой лад. Все грешны… Есть воры и убивицы — скрывающиеся… Одни же духовные отцы знают про их… их злодейства… И прощают, до причастия допускают.

— Мне, помилуй Бог, такового не доводилось, — ответил священник, — а бывает… бывает… Всякое бывает на свете! — вздохнул он.

— Покаяние ведь очищает?.. — странно произнесла она, упорно глянув в лицо старика.

Он не ответил, не понимая, что это вопрос, а не замечание. И она повторила.

— Душевное, горькое покаяние ведь очищает тело и душу?.. Так ведь, отец Григорий?

— Вестимо, вестимо…

— И разбойнику Господь Иисус Христос сказал, что он ныне же будет с ним в раю.

— Истинно так, барышня. Золотые ваши слова. Видно, что вы хотя и молоды, а…

Но она снова перебила.

— А грех Алешин — тяжкий грех…

— Где ему, бедному молодому барину, тяжкий грех иметь!.. — закачал головой священник.

— Верно… Я знаю сама.

— Сдается так-то…

— Нет. На наше горе… Оно…

Сусанна смолкла и смущаясь, тревожась, продолжала:

— Отец Григорий, отвечай мне правду, что я спрошу.

— Готов, барышня. Я завсегда так. Душой никогда не кривил.

— Знаю. И все это знают. Все тебя за это почитают и любят. Один дяденька не умеет тебя ценить. Тебя следовало бы давно перевести сюда, в сбор наш, как мы сказываем.

— Ну, что… Я и на Проволочном Господу услужу…

— Скажи, отец Григорий, если я на духу тебе покаюсь… что я убила кого… допустишь ты меня до очищения?

— Если покаяние истинное… Да, ведь, что же про это?.. Так примерное словопрение.

— Если Алеша покается тебе в великом грехе, то ты его, умирающего… без ножа зарежешь или нет…

— Что вы, Бог с вами!.. — воскликнул старик.

И Сусанна, совершенно успокоенная словами, даже видом священника, решила вместе с ним, что богоугодное дело не след откладывать. Уж если зашла об этом речь, есть желание больного, то чем скорее приступить, тем лучше…

В сумерки отец Григорий со Св. Дарами был уже в спальне Алексея… Больной оживился, ожил.

Вечером, после ужина, Аникита Ильич, угрюмый, под тяжелым впечатлением приобщения сына, сказал племяннице, чтобы она пришла к нему наверх.

Сусанна зорко и вопросительно глянула старику в глаза.

— Побеседовать о важном, а не то что… — объяснил он досадливо.

Когда через полчаса Сусанна поднялась и вошла к нему в кабинет, он встретил ее словами:

— Ну, Санна, давай беседовать… Ум — хорошо, а два — лучше. Вестимо, когда второй ум такой, как твой, а не такой, как Дарьюшкин или вот у Ильева… Плохо, плохо дело, Санна! Не ждал я такого… Верить не хотел…

— Какое дело? — удивилась Санна и немного испугалась. Ей пришла на ум угроза Змглода Гончему.

— Господь с тобой! Знаешь, о чем сказываю… Ничего другого худого нет: Только одно. Алеша…

— Что Алеша? Это… это не новость. Не спешное… Давно уж…

— Да, истинно. Вы все давно напророчили… Говорил я, не каркайте, как вороны. Вот и накаркали…

Санна усмехнулась досадливо и мотнула головой.

— Что головой трясешь! Понятное дело… Он все валялся и вот довалялся, а вы все каркали, и вот…

— Докаркали. Да… Ах, Аникита Ильич. Послушать вас со стороны чужому человеку, он прямо подумает, что вы малого ума. Ей-Богу! Этак всякий хворый, смертельно хворающий и умирающий, по-вашему, должен вскочить перед самой хоть смертью и начать бегать… И смерть испугается, что ли?.. И как пришла, так и уйдет? Оставит человека в живых? Вся сила, стало быть, не поддаваться — и никогда не помрешь, двести лет проживешь…

— Смерть, когда нужно, придет и сразу возьмет. Не оборачивай мои слова наизнанку, — сказал старик вразумительно. — Но ей след брать человека, когда ему восемьдесят лет, а то и под все сто… Я вот, гляди, за девяносто проживу. Если случай какой несчастный, лошадь убила, с моста гнилого в реку ухнул, на заводе под шестерню угодил, — это другое дело. Можно и самого себя прикончить в двадцать лет ножом или из ружья. Я сказываю про жизнь правильную и кончину правильную. Будь я на месте бедняги моего Алеши, я бы до этакого положения не довилялся… Ну, да что же об этом толковать! Теперь поздно… Вижу я, по-вашему все вышло. Скажи-ка мне вот…

— Что именно? Что вы желаете?.. Еще другого доктора?..

— С Высоксой что делать! — перебил Аникита Ильич.

— О-о!! Кто вас поймет… Дайте уж Алеше помереть. Это всегда успеется… Выдать Дарьюшку замуж недолго.

— Одно другому не мешает. Ты, я знаю, любишь завтракать. Да я не люблю. У меня все важное — нынче. Если бы я по-твоему управлял заводами, то давно бы разорился. Немцы поговорку сложили такую: «Завтра да завтра — лентяева повадка!» Ну, вот ты мне свое и скажи, посоветуй, Санна.