Дмитрий Басанов тоже по замечанию всех, несколько переменился, был пасмурен и задумчив, не так простодушно болтлив и смешлив, как в первое время по приезде. Разумеется, причины никто не знал, кроме его самого и красавицы, его околдовавшей.

Наконец, Дарьюшка, догадавшаяся в первый же день приезда гусара, что он по воле отца — её суженый, все-таки будто надеялась, что судьба смилостивится над ней. Теперь же, как всегда бывает с простоватыми людьми, громовым ударом подействовал на нее пустяк. Приказ отделывать апартаменты ее покойного брата и расположение комнат, новое и особое, делавшее из крыла «семейник», поразили Дарьюшку. Девушке казалось, что решение отца, о котором он молчит и которое только все подозревают, не важно… Важно приготовление будущего помещения для нее с мужем.

Так как правое крыло дома было как раз перед левым крылом, где она жила, и только наполовину укрытое липами, то Дарьюшка с утра видела все, что там делалось, следила за работами и ужасалась, как все идет спешно и быстро… Чувство, которое вызывали в ней эти работы, было таково, как если б на глазах ее рабочие готовили для нее склеп и гроб. И как только все поспеет, так и будут ее похороны, жива ли она, нет ли.

Однако, несмотря на свою простоту или благодаря женскому чутью, Дарьюшка заметила что-то между этим ее не объявленным еще женихом и тетушкой-сестрицей Сусанной Юрьевной. Если она не сама додумалась, то ее няня Матвеевна помогла ей додуматься до помысла:

— Вот бы ему на ней жениться!..

Наконец, однажды, давно ожидаемое Сусанной от влюбленного Дмитрия и лишь отчасти избегаемое ею случилось, и вдруг, когда она наименее ждала.

Санна позвала к себе вечером в гости Аникиту Ильича, Дмитрия, Дарьюшку и кое-кого из главных приживальщиков.

Для всех был приготовлен сюрприз… А именно целый концерт. В гостиной Сусанны появились четыре главных музыканта из высокского оркестра, две скрипки, виолончель и флейта. Но вместе с ними явился и новый певчий, хохол, которого все уже стали баловать за чудный голос.

По приказанию и под наблюдением Сусанны, лучшие и, действительно, даровитые музыканты, а равно и Тарас Файка, разучили несколько пьес, выписанных из Москвы несколько русских песен и несколько кусков из заморских театральных представлений.

И крепостные виртуозы, и молодой хохол-тенор превзошли себя… Или они особенно постарались, или новая диковинная музыка, которой никто, даже Аникита Ильич и сама Сусанна никогда еще не слыхали, но впечатление на всех было потрясающее, не только неожиданное, но даже им самим непонятное и загадочное.

Аникита Ильич после двух-трех пьес, спетых под аккомпанемент квартета его наемных певчих, слегка взволновался. В церкви Файка пел хорошо, его голос звучал сильнее и звонче всего хора… Но ничего особенного, поразительного не было. Только раз он удивил и тронул многих чуть не до слез, когда впервые спел за преждеосвященной обедней «Да исправится молитва моя»… Но теперь это оказался какой-то другой человек, другой Тарас, другой голос…

Или же вся сила была в том, что музыка была другая, какая-то душу захватывающая. Или же главный виновник был первая скрипка и дирижер высокского оркестра, Неручев, человек тихий, молчаливый, тщедушный, с худым лицом, покрытым сплошь веснушками, но с удивительными серыми глазами, которые, когда он играл, менялись и становились будто безумными.

Или же Файка, в первый раз в жизни разучивший не церковное пение, а заморское, итальянское, со страстью отдался тому, что его чуткая художественная природа вдруг нашла в этих чужих звуках. Голос Тараса звучал иначе и сильнее, и заунывнее, и грознее, и печальнее… Это был не Тарас Файка…

В саду, под отворенными окнами, в тени деревьев, собрались все нахлебники, многие из коллежских и конторских, много из заводских заправил… И все, что слушало и ахало, не верило, что это «Тараска» из их хора певчих…

Кончилось однако тем, что если после одной арии Василий Васильевич Ильев прослезился, а Бобрищева последовала его примеру, то глупая Дарьюшка расплакалась, а потом и совсем разрыдалась, как в сороковой день поминок по брату. И девушку пришлось отпустить к себе.

Около часов десяти концерт кончился. Вслед за Аникитой Ильичом все разошлись… А Сусанна, оставшись одна, вышла на свой балкон, села и уныло задумалась.

Музыка эта и ее растревожила… И Бог весть почему она заставила ее думать о таком, что хотя и приходило на ум, но изредка.

Мысли тяжелые, черные были о себе, своем житье-бытье, своей судьбе, своем нерадостном будущем… темном, неведомом… быть может, неисходно тяжком…

А с ней, именно с ней, все и всяческое могло приключиться, самое невероятное. И виновата она сама в этом. Не будь она бесстрашная, озорная «кавказка», то, конечно, и будущее не грозило бы ничем особенно роковым… А так, как она живет и действует, и впрямь жди всяческих бед бедовых и даже гнева Господня!

Задумчивость и мысли Санны было прерваны вдруг каким-то шорохом, который ей почудился под балконом. Благодаря облачному небу, ночь была настолько темна, что нельзя было видеть даже высоких деревьев, укрывавших два крыла дома, не только разглядеть кого-либо у балкона.

Санна снова было задумалась, но снова тот же шорох, яснее и определеннее послышался ей у самых столбов ее балкона.

— Кто это? — окликнула она тихо. Но никто не ответил. И ей вдруг представилось, почудилось, что это наверное он, Дмитрий… Он не лег спать, вышел бродить по саду… А увидать ее среди ночи было легко, так как она была освещена через окно двумя горевшими в спальне свечами.

— Кто там? Отвечай… — снова сказала Санна, перевешиваясь через перила.

— Я влезу по столбу… — послышался знакомый шепот.

— Нет… Не надо, — отозвалась она, невольно смеясь. Но, поняв по шороху на столбе, что ее приказание не исполняется, она двинулась в комнаты и окликнула Анну Фавстовну.

Угрюмова уже спала и не ответила. Санна прошла в спальню, потушила свечи и, осторожно ступая на носки, снова вернулась на совершенно уже темный балкон.

Подойдя к перилам и увидя фигуру, которая с усилием поднимается, она выговорила:

— Зачем?.. И что хорошего?.. Я лучше лесенку спустила бы, если б знала…

Но влезавший уже ухватился за перила, приподнялся и запыхавшись сел на них.

— Сестрица… Простите… Я вас увидел, — заговорил Дмитрий смущенно.

— Ну, что ж делать… Влезли… Что вам? — отозвалась Санна и от избытка волнения, не страха, а наплыва радостного чувства, голос ее изменился и слегка дрожал.

Дмитрий молча слез с перил и зашептал:

— Сестрица… Я увидел из сада… Захотелось поговорить с вами. Сказать вам все, что у меня на душе…

— Тише, — произнесла Санна. — Окна в доме у многих открыты… Узнают, Бог весть, что подумают… Идите…

Она вошла в гостиную… Дмитрий тотчас же наткнулся на мебель и зашумел.

— Тише, — рассмеялась Санна и, подойдя к нему, взяла его за руку. — Идите за мной…

Доведя его до дивана и посадив около себя движением руки, она, сильно волнуясь и смущаясь, колебалась… зажигать ли свечи, затворив окна и опустив занавеси, или оставаться в темноте.

— Сидите… Я зажгу свечи… — сказала она поднимаясь.

— Зачем? Нет… не надо, — тихо отозвался он.

Она снова села и молчала.

— Сестрица… — заговорил Дмитрий робко. — Я хочу вам сказать… Позволите вы мне все сказать… всю душу раскрыть пред вами?.. Дядюшка, я знаю, имеет скрытное намерение меня женить на Дарье Аникитичне, но я вам уже не раз обиняком сказывал, что я не могу… Сердце мое, все мысли мои… Вы не видите, не знаете…

— Я все знаю, Дмитрий Андреевич… — ответила Санна твердо. — Все знаю… вы женитесь на Дарьюшке и непременно. Это мой вам приказ. Слышите! Мой, а не дядюшкин приказ. И если вы меня послушаетесь…

— Сестрица… Сусанна… я не могу! — воскликнул он, и среди темноты стал искать ее руки. Найдя их, он стиснул обе в своих руках. — Вы, Сусанна, сделайте меня счастливым, согласясь принадлежать мне на всю жизнь.