— Нет! Нет, не могу! — замотала головой Сусанна. — Хоть убейте, не могу.

— Что же вы хотите делать с ним? — холодно спросил Басанов.

— Я ему надумала простое наказание — самое легкое, но для него худшее, чем смерть: при его гордости, оно хуже наказания плетьми или каторгой.

— Что же такое? — тревожно спросил он.

Сусанна Юрьевна объяснила, что надумала сделать нечто, о чем слышала в молодости, будучи еще девочкой. Сосед ее дяди таковое надумал и зачастую так наказывал.

— Поставить столб и конурку… Вот здесь в саду хоть перед окнами… И посадить его на цепь, как собаку! — твердо и решительно выговорила Сусанна.

Басанов понял наполовину и переспросил.

— Приковать к цепи за ногу или за руку к столбу… И пусть ходит кругом столба, как собака… А народ будет глазеть на него. А это ему нож острый — хуже плетей и Сибири.

— Надолго ли? — коротко вымолвив Дмитрий Андреевич…

— Не знаю. Там видно будет.

— И зима подойдет, — он все сидеть на цепи будет?

— Увидим. Зимой перевести можно в горницу в тот же рунтовой дом.

Дмитрий Андреевич закачал головой.

— Совсем по-бабьи затеяно, — выговорил он. — Да, по-бабьи. А вместе с тем таково ехидно, что если он с цепи сорвется, скажем, как собака… то уже будет бешеный пес… и вас первую отправит на тот свет.

— И пускай…

— Бабье, злое, но не разумное рассуждение, а то просто младенческое рассуждение. Сказывают дитяти: ушибешься! А он отвечает озорно: «И пускай!». Вот мой балованный Олимпий так-то матери отвечает.

— Все это к делу не идет!.. Я пришла вам объяснить, что я хочу… и просить ваше согласие.

— Не могу… не могу я на этакое… — заволновался Басанов. — И не из сердоболия… а из-за срама. Стыдно… да… бабьи затеи исполнять. Стыдно людей. Сажать человека на цепь, как собаку, и потешаться! Все осудят. Вся Высокса ахнет и осудит. Да наконец и противу закона! Наместник вступится и прикажет прекратить изуверскую, глупую и недостойную дворянина потеху.

— Так вы этого разрешения мне не дадите? — выговорила Сусанна Юрьевна запальчиво и как бы грозясь.

— Санна! Дорогая… Ну, рассуди…

— Нечего мне рассуждать. Я давно рассудила. И последний раз спрашиваю: дадите разрешение все по-моему приказать сделать или нет?.. Если нет, то я… я оповещу всю Высоксу, как вы стали ее владельцем…

— Я не знаю, как я им стал… — глухо заговорил Басанов, меняясь в лице. — Я ничего худого не сделал. Вы мне после содеянного все пояснили. Я не виноват ни в чем… Кто затеял и кто совершил — не мое дело… но оглашать таковое — все-таки… отчаянное безумие!

— Так дайте ваше согласие казнить Аньку, как я надумала.

Басанов молчал.

— Ну-с. Что же? Хотите пораздумать, с Михалисом посовещаться. Что ж, я подожду хоть до завтра, — усмехнулась Сусанна насмешливо.

— Как знаете! — махнул рукой Басанов. — Срамите и себя, и меня. Всю Высоксу срамите. Впрочем, как в губернии узнают, сейчас отрядят сюда приказных…

— Откупимся. А Анька все-таки на цепи останется!..

Сусанна поднялась и спросила как бы официально:

— Извольте разрешить, Дмитрий Андреевич, ставить столб в саду, на кругу, где качели?

— Как знаете. Говорю: срамите… Я всем буду сказывать, что это не я, не моя затея…

— Я все на себя беру.

И Сусанна Юрьевна, довольная, чуть не радостная, пришла к себе наверх. Вызвав Пастухова и обер-рунта Ильева, она приказала им тотчас же распорядиться.

И вся Высокса действительно ахнула, а равно вся без исключения осудила барышню-затейницу и барина-«потакателя».

Через сутки вблизи от дома, на кругу, был врыт большой столб. На нем был железный обруч с цепью довольно длинной, но не тяжелой, на конце которой был наручник…

На следующий день перед полуднем куча народа толпилась в саду, в ожидании привода виновного к месту позорища. Тут были и нахлебники, и дворня, и заводские… Все глядели сурово или смущенно… Происходящее было очевидно им не по душе.

И в самый полдень все вдруг зашумело, загудело, задвигалось.

Двое рунтов вели через сад Гончего, связанного бечевой по рукам, держа два конца бечевы. Еще две пары рунтов шли впереди и сзади. Гончему еще поутру было объявлено, какое его ждет наказание за содеянное им когда-то преступление, оставшееся без возмездия.

— К цепному псу приравняли, — отозвался он глухо, но спокойно.

И затем через несколько минут он прибавил, уже усмехаясь:

— Доложите-ка вы барину вашему, чтобы указал меня заморить на цепи. А коли спустят, или я сам сорвусь, то многих перекусаю, начав с него, с первого.

Теперь, идя с рунтами на место позорища, Анька был бледен и шел, опустив глаза. Вся толпа при его появлении смолкла… Уж будучи около столба, Анька удивился царящему молчанию и быстро окинул глазами всех толпящихся… Никто не ухмылялся, враждебных взглядов тоже не было. Все смотрели на него странно — и если не прямо сочувственно, то сурово негодуя.

— Вон что ваш молодой барин творит, — презрительно произнес Гончий, обращаясь ко всем.

— Это не он! Барышня! — крикнул робкий голос из задних рядов.

— Люби кататься, люби и саночки возить, — раздался другой голос громкий, веселый, довольный.

Это был князь Давыд, подходивший к столбу.

— Пришел я тебе да и всем сказать, Онисим, — продолжал князь, — что эта затея измышлена Сусанной Юрьевной. Ей спасибо скажи. А Дмитрий Андреевич такового не оправдывает. И ты на него не злобствуй.

Рунты взяли Гончего за правую руку и надели ему железный наручник около кисти руки и замкнули…

Между тем в верхнем этаже, в маленькой комнате у окна, выходившего в сад, стояла Сусанна, несколько отступя, чтобы не быть видимой извне. Это была спальня Угрюмовой и единственная комната, выходящая к стороне сада. Сусанна смотрела сурово… Народ, толпившийся вокруг столба в сотне сажен от нее, даже издали казался сильно взволнованным. Не было гула и гуденья от бойкого или веселого говора. Когда она увидела идущего Гончего — в первый раз после восьми лет — сердце дрогнуло в ней, она вся обратилась в зрение…

Анька казался не старее, а будто моложе… только черная бородка клином и курчавые усы казались гуще и чернее… Выступая с руками, скрученными за спиной, он шел, выпятив грудь, будто важно шагал твердым и мерным шагом. И даже теперь, здесь, среди всех других он был, как сказывается, «отметным соболем».

Сусанна провела рукой по лбу, по лицу, что она делала уже второй день постоянно, будто отгоняла тяжелую и все ту же думу. Теперь, в эту минуту, с ней творилось что-то совсем уже непонятное ей…

Какое чувство всплыло в ней вдруг, и совершенно ясно, к этому человеку, которого когда-то она любила и который ее безумно обожал, — она не знала, потому что упрямо не хотела его назвать по имени… А между тем что-то непонятное заставляет ее, приказывает ей, вопреки сердцу, даже разуму, поступать враждебно к этому человеку, злобно, дико… и бессмысленно. Да, бессмысленно! Ведь ей не хотелось бы делать ему никакого зла… Напротив, ей хотелось бы иное. Что же это в ней? Колдовство?! Да!

Долго стояла у окна она. Толпа, заслонявшая столб и Аньку, поредела, растаяла… Народ разошелся… Но все-таки пока одни уходили, другие приходили поглазеть… И только раз увидела она Гончего у самого столба, сидящего на траве, опустя голову. Цепь висела между ним и столбом…

«Приказать сейчас? — думала Сусанна, спрашивая самое себя. — Приказать? Позвать Ильева и приказать! Сказать: довольно. Для примера было, мол… Власть свою явить. А злобы нет на старое. Уходи, Бог с тобой, но помни… Видели тебя все, как пса сторожевого на цепи».

И, спрашивая себя в сотый раз, она не двигалась от окна и все смотрела, все ждала мгновенья, что кучка народа расступится и она опять увидит его.

Голос Анны Фавстовны заставил Сусанну вздрогнуть, настолько забылась она.

— Барышня! — уже третий раз звала ее Угрюмова.