На площадке, отделявшей дом от коллегии, был целый людской муравейник. Направо теснилась целая куча экипажей: коляски, берлины[19], брички, тележки, фуры и даже с полдюжины простых беговых дрожек. Все упряжные лошади были на подбор статные, ценные и всевозможных мастей. Налево стояла «охота» в красивых разноцветных кафтанах с позументами: дюжины две верховых с борзыми на сворах и дюжина пеших с гончими…

По двум сторонам подъезда выстроилась двумя рядами полусотня диковинных, блестящих золотом и серебром, всадников. Это был конвой барина, при его выездах, в гусарских красных венгерках, в причудливых киверах и с волчьими шкурами за плечами на золотых шнурах и золотистой подкладке. Наряд был, конечно, подражанием обмундировке лейб-гусарского эскадрона гвардии.

В большом зале, где по-прежнему висел огромный портрет императора Петра, тоже было шумно, гульливо… Гости из губернии и даже из обеих столиц, жившие в Высоксе, приживальщики-дворяне и равно главные охотники из крепостных — ожидали выхода барина.

Дмитрий Андреевич собирался на охоту верст за десять от Высоксы, где были самые лучшие места по изобилию всякой дичи, где можно было охотиться на зайцев и лисиц, но где равно начинались необозримые болота.

Когда солнце было уже на закате и пунцовым шаром опускалось за озером и лесными берегами, утопая в густой пелене, казавшейся не то пылью, не то дымом, вокруг дома, где кишел народ, все оживилось еще сильнее. Барин с гостями показался на крыльце.

Дмитрий Андреевич сел первым в поданный экипаж, новую берлину, выписанную из Петербурга, и посадил с собой, как бывало зачастую, своего любимца и наперсника, грека Михалиса. После него разместились гости по разным экипажам, а затем охотники, свои крепостные и чужие, по всем тележкам, бричкам и дрожкам. И огромный длинный поезд, предшествуемый и сопровождаемый гусарами, двинулся от подъезда. В то же время молодая барыня Дарья Аникитична была на балконе, вновь выстроенном над подъездом, и стояла с двумя маленькими мальчиками и со своей нянюшкой Матвеевной. Она проводила мужа, кивая головой, но лицо ее было не оживленное, не веселое, а какое-то безжизненное, не выражающее ничего: ни печали, ни радости.

Сусанна Юрьевна тоже провожала охотников из окна своих комнат в верхнем этаже… Один из гостей, на днях приехавший из Москвы, садясь в экипаж и отъезжая, не спускал глаз с красивой по-прежнему «барышни».

Не прошло получаса после отъезда барина, как огромный дом принял тот вид, который напоминал прежние годы. Всюду стало тихо… А этого теперь никогда уже не бывало. Только в прихожей у лестницы слышались голоса дежурной дюжины, которая болтала смело и бойко… не так, как бывало при покойном барине… Вид у дюжины был другой, так как она, на время дежурства, одевалась гайдуками в кафтаны, выписанные из Варшавы.

Проводив мужа и гостей, Дарья Аникитична вернулась в свои апартаменты в центральной части дома, где когда-то были гостиная и за ними комнаты Сусанны Юрьевны… И если всюду водворилась тишина, то здесь долго раздавался детский капризный вой… Старший сын, Олимпий, не хотел ложиться спать и, поужинав, требовал от матери тоже ехать сейчас верхом на «лосадке» вслед за отцом. Это был любимец матери и поэтому сильно избалованный и упрямый ребенок. Младший сын, Аркадий, тихий и кроткий мальчик пяти лет, плакал только тогда, когда старший, семилетний, принимался драться с ним и бил его. А это случалось часто… Уложив обоих сыновей спать, Дарья Аникитична вышла в свою гостиную, где ее ожидали гости, часто проводившие у нее вечера.

Тут была старуха Бобрищева, молоденькая Лукерья Ильева, майор Константинов, не изменившийся нисколько, и князь Давыд Никаев с сестрой Екатериной, красивой брюнеткой… Князю, сильно возмужавшему, казалось теперь за тридцать лет. Тотчас же все уселись за карты, и началась игра на орехи: в мельники, в поддавки и в «зевашки», любимую игру молодой барышни, заставлявшую ее много смеяться, так как старые Бобрищева и Константинов постоянно «прозевывали» свои взятки.

Около девяти часов гости уже поднялись и простились с барышней.

— Небось сейчас же крепко уснете? — сказал ей князь Давыд, прощаясь.

— Нет… Я еще обожду ложиться, — как-то странно отозвалась Дарья Аникитична, потупляясь и как бы смущаясь. Даже голос звучал как-то виновато.

Когда гости вышли от хозяйки и разошлись по дому, каждый в свою сторону, князь Давыд отпустил сестру одну на их половину в правое крыло дома, а сам вызвался проводить хорошенькую Лушу Ильеву в ее квартиру в нижнем этаже дома.

Давыд сильно ухаживал за девушкой с тех пор, что снова вернулся в Высоксу после долгого отсутствия, и все обыватели ждали новой свадьбы. Одна Луша не ждала ничего и совершенно не могла понять поведения с ней князя… При всех князь не отходил от нее и любезничал, вел сладкие речи, а наедине был сдержан, говорил, что никого никогда не полюбит и, конечно, никогда не женится…

Когда Давыд довел девушку до дверей ее квартиры и простился, Луша молвила ему вслед:

— Смотрите, Давыд Анатольевич… Одни теперь пойдете через залу… Ведь все пусто… На охоте все…

— Так что же? — спросил князь, притворяясь удивленным, так как понимал намек девушки.

— Не боитесь?.. Знаете ведь, что там ночью приключается зачастую.

— Все это враки, Лукерья Васильевна. Выдумки людские… и даже грешные выдумки, — сурово ответил Давыд.

— Все так-то сказывают, — извинилась девушка. — И много кто видел.

— Мертвые ходить не могут. А если ходят, — вдруг усмехнулся князь, — тем лучше для нас.

— Как так?!

— Стало быть, и мы тоже, померев, будем гулять на свете… Чем мы с вами хуже других, померших?..

И князь Никаев, ухмыляясь, двинулся снова…

В то же время, когда весь дом погружался в тьму, на верхнем этаже, в комнате, где когда-то происходил прием просителей стариком Басановым, был еще яркий свет. Здесь теперь была большая богато отделанная спальня. Сусанна Юрьевна по своей давнишней и неизменной привычке лежала на полу на мягком персидском ковре, а около нее сидел тоже на полу молодой и красивый малый лет двадцати с небольшим. Это был Бобрищев, новый обыватель Высоксы, родственник старухи, давнишней приживальщицы в доме.

Молодая женщина была в легком, желтом шлафроке[20] из тонкой шелковистой и золотистой материи, эффектно оттенявшей ее матовый цвет лица, большие черные глаза и густые косы, рассыпанные по плечам и по красивой шелковой подушке. Она лежала на спине, закинув руки под голову и задумавшись.

Бобрищев уже несколько раз заговаривал, но Сусанна не слыхала и не отвечала.

— Что же?! Скажите прямо! — вдруг резко и громко выговорил молодой человек. — Скажите, что надоел вам… и конец!

— Ах, отстань, пожалуйста… — едва слышно и равнодушно отозвалась Сусанна.

И снова наступило молчание.

В это же время Дарья Аникитична сидела у себя одна и понурясь думала свою думу, тяжелую, давнишнюю, все ту же… Она вспоминала прошлое, невозвратное и один свой роковой шаг, повлиявший на все ее существование…

Зачем когда-то не стала она противиться? Когда отец был в гробу она оказалась полной и единственной владелицей всего состояния и могла устроить свою судьбу по-своему… выбрать в мужья того же князя Давыда, а она по одному слову Сусанны Юрьевны, собственно, дальней родственницы, поехала покорно в церковь и обвенчалась с Басановым.

Теперь она уяснила себе очень многое и поняла, что была игрушкой.

Около полуночи весь дом был темен и спал глубоким сном. Только два края дома были по заведенному обычаю освещены: прихожая, где дежурила дюжина, и большой зал с портретом великого императора… Среди тишины и тьмы кто-то тихо двигался из правого крыла дома и, появясь в дверях залы, остановился, осторожно озираясь и прислушиваясь.