— А письмом бы намекнул?

— Перехватить могут. И другого подставят.

— Какое же ваша партия имя носит? Социалисты или революционеры?

— Нет, наша партия из рабочих. И имя ей — Рабочая социал-демократическая партия большевиков. У нас план большой. Свергнуть весь царский строй начисто, отобрать у фабрикантов заводы и фабрики, у помещиков и дворян земли. Все это передать рабочим и крестьянам бесплатно навечно. А власть избрать из нашего брата. Без всяких царей. Народная власть должна быть. Вот мы за что боремся, Николай Петрович. За правду на земле боремся. Поэтому с нами так и расправляются. Пока сила на стороне царя и царского войска.

Много кое-чего он мне рассказал. Хотел спросить его, как они к богу да попам относятся, но тут вспомнил поговорку: «До бога высоко, до царя далеко» — и промолчал. Задумался я. И мелькнула у меня мысль: «А что, если…» Но от этой мысли как ежом по спине провели три раза. И верно говорят, даже «поежился».

В другой раз, так же гуляючи, зашли мы за тюрьму, на заднюю часть двора. Там у меня вдоль стены свой огородик, сарай, погребица. А за стеной, по ту сторону, большой тюремный огород. Обрабатывают сами арестанты под караулом.

Проходим вдоль грядок. Редька, лук, свекла, картофель. Ходим, говорим, а я все поглядываю на него одним глазком, наблюдаю. Подошли к сараю, открыл одну половину ворот. Там у меня лошадь, на стенах сбруя и прочее, что полагается для упряжки. Во второй половине сарая инструмент. Лопаты, мотыги, грабли, вилы.

Внимательно он все это осмотрел, а когда увидел столярный верстак, обрадовался.

— Сами мастерите? — спросил он и указал на недоделанные табуретки и топчаны.

— Когда как. И сам балуюсь.

— А зачем вам?

— Да просто так, обучаюсь. У нас ведь тут сидят всякие мастера, по всем ремеслам. А что вы удивляетесь?

— Я тоже люблю это ремесло. Но больше люблю слесарное. Я слесарь на Обуховском заводе. Слыхали о таком?

— Как же не слышать. И о Путиловском знаю. Были тут и с него.

— Большие заводы, Николай Петрович, ох какие большие! А рабочие на подбор. Первые оружейники на всю Россию. Только мастерство-то на хозяина шло. Ему да его компаньонам в карман. Сами миллионщики, а нам как получка, так половина уходила на штраф. Лишь бы нашим семьям с голоду не умереть. А товары забирали в хозяйской лавке. И тут ему прибыль. Бери, что дают, в другую лавку не ходи.

Пока он говорил, мы подошли к погребице. Она и сейчас стоит там, в углу меж стен. Только теперь погреб обвалился. Вон туда я и привел его, к погребице. Открыл, ввел во внутрь. Он осмотрелся, задумался о чем-то. Потом спросил:

— Погреб глубокий?

— Глубокий, — говорю. — Ниже фундамента стены. Место тут сухое. Воды не бывает. Картошку храним и овощи.

— Ваш он или тюремный? — заинтересовался он.

— Места хватит, — ответил я. — Хотите заглянуть?

— А зачем? — удивился он.

— Да так. Ради интереса.

Он подошел к дверке погреба, потрогал замок. Я вынул ключ, отпер и открыл.

— Лезьте, Рябов, — сказал я ему тихо, и опять меня дрожь проняла. — Держите спички.

Он недолго там был. Выбрался, вздохнул.

— Ну что? — спросил я его.

— Погреб хорош.

— Да не совсем.

— А что плохого? — спрашивает он.

— Ничего не заметили?

— Нет.

— А я… думал… заметите, — проговорил ему не сразу. — Вон та стена, где сусеки для картошки, обваливается.

— Нет, этого не заметил.

— А стена как раз подходит вплотную к скверу. Вот и боюсь — обвалится, и будет дыра прямо промежду кустов в сквере.

— Ну и что ж?

— А то. Прознают люди, особенно ребятишки, и начнут лазить в погреб за огурцами или за свеклой. Они и капустой не побрезгуют. Слазайте еще, осмотрите как следует…

Он вновь спустился в погреб, а я подумал: неужели не догадается? Или остерегается? Но ведь не самому же мне намекнуть. Конечно, никакая стена там и не думала обваливаться.

— Убедились, что ль? — спрашиваю, когда он вылез.

— Да, стена может рухнуть.

— Вот и я так думаю. Ее надо укрепить. Только самому мне это дело не одолеть.

— Зачем же самому, Николай Петрович?

— А кто поможет?

— Доверь хотя бы мне.

— Одному или с компанией? — спрашиваю.

— Могу и один, — говорит.

— Нет, я вам дам помощника. Человек свой…

— Вы его знаете?

— Знаю. Не подведет. А вы, — говорю, — отберите в уме, сколько еще надо. Много не нужно, а самых надежных.

— Землю куда выбрасывать?

— Знамо, не наверх. Места в погребе хватит.

Рябов подумал, подумал и тихо спросил:

— Какой же вам интерес?

— Хозяйственный, — я похлопал его по плечу. — Понял, Рябов?

— Понял, Николай Петрович.

Я закрыл погреб, положил ключ под пустую кадку и молча указал ему. Он кивнул головой.

— Лопаты и свечи будут вот где, — показал ему на колоду, в которой рубят капусту.

Он снова кивнул головой.

— Теперь слушайте дальше, Рябов. Наметьте себе верных людей. Завтра на утренней прогулке скажите мне, кто они. К вечеру я вызову их по одному в контору, накричу, потопаю деревяшкой и переведу всех в другую камеру. О нашем уговоре ни гугу. Еще к вам посажу того мужика, о котором говорил. На него тоже накричу. А потом зайду вообще в камеру и там покричу. На вас одного и на мужика. А вы мне подерзите, будете говорить: мол, права не имеете, мы политики. И того научу тоже. А я рассержусь и пригрожу вас обоих в карцер посадить на ночь. И уведу вечером. Только не в карцер, а в погреб. Там знать будете, что делать. Днем опять все вместе. Ругайте, проклинайте меня, зовите извергом. На прогулке будете ходить отдельно. Ну, прогулка — это дело пустое.

— С какой целью вы рискуете? — спросил он. — Ведь легко попасться. Вдруг кто-нибудь заметит?

— Когда все обойдется хорошо, побег обнаружится только утром. За ночь дыра будет завалена.

— Но ведь будут обследовать, как мы убежали.

— Будут — и найдут.

— Что найдут? Отверстие?

— Никакого отверстия. Это уже дело мое. Только вы бегите да мужика не бросайте. Кстати — он знает всю местность. А чтобы я знал, как и что с вами, напишите письмо.

И я дал ему адрес кумы своей, библиотекарши.

На следующий день вызвал в контору поодиночке тех, кого назвал Рябов. Накричал на них, натопал и каждому сказал, что приказано политиков перевести в самую строгую камеру. Они таращат на меня глаза и не понимают, что за бес вселился в этого хромого черта.

Так и сделал. Всех перевел в одну камеру. Потом вызвал одного Рябова.

— Скажи всем своим, что получен приказ заключить в одиночку тебя и Куркина. Как самых опасных.

Передавал Рябов, что костерили они меня здорово. Только Ефим Куркин молчал. Он еще ничего не знал.

На третий день я снова вызвал, но уже Рябова с Ефимом вместе. Пришлось объяснить Ефиму, в чем дело. Отвел их вниз, в одну камеру, а после ужина зашел за ними. И через черный ход, подвалом вывел к погребу.

По ночам они копали, а днем отсыпались. После них сам я спускался в погреб и проверял, много ли они прокопали. Дело шло дружно. Стал заходить в сквер как бы для прогулки, а сам примерялся, куда выйдет пролаз. А ну, собьются. Нет, не сбились. В аккурат вышло под густые акации.

Однажды утром затемно — ведь я тоже по ночам не спал — зашел поглядеть. Смотрю, они сидят в погребе, покуривают.

— Ну как? — шепчу им.

— Все готово, — говорит Рябов.

— Совсем?

— Хоть сейчас вылезать. — Это уже Ефим отвечает. — Труба большая.

Тюрьма еще спала, в окна сверху ничего не видно, а сторож-привратник Трифоныч был возле будки, второй сторож — при входе в тюрьму. Я провел Рябова и Ефима снова подвалом, запер дверь камеры и обещал завтра вечером вызвать их к себе.

И никто, кроме них, конечно, ничего не знал.

Даже сыну и жене пока не говорил. Сам почти и днем не спал. Потощал, аппетиту лишился, и почему-то жгучая изжога замучила. Икота напала. От волнения, что ль?