Если продолжить мысль о весомом и зримом в повести «Подпасок», то нельзя обойти такие сцены, как драка с кокшайскими мужиками, школьный экзамен, чтение ребятам «Детства» Льва Толстого, схватка со стражниками, схватка с казаками…

Все это верно действительности и написано превосходно.

Выразителен диалог. Произносимые слова не «извне наклеены», а принадлежат именно тем людям, какие их произносят.

Поэтичны картины крестьянского труда и быта.

В памяти не только праздник начала пастьбы, выписанный с особенной тщательностью. Запоминается и картина сенокоса, начинающаяся словами: «Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее».

Пейзаж живописен и, что не менее важно, социально содержателен.

«С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села».

Нет, это не «равнодушная природа»!

Я задержался на повести «Подпасок» — части целого, чтобы с ее помощью можно было осмыслить целое, то есть все лучшее, что есть в творчестве П. И. Замойского.

Предваряя свою автобиографическую трилогию, он писал в 1928 году: «…я покажу, каким огнем закаляется человек, чтоб из него вышел крепкий коммунист и правдивый до жестокости писатель».

Читая «Подпасок», «Молодость», «Восход», мы имели возможность это увидеть.

В огне классовой борьбы закалялись герои «Лаптей» и среди них прежде всего колхозный вожак Прасковья Сорокина и ее сын. В огне трех революций закалился Петр Наземов. Правдивый «до жестокости» писатель открыл нам внутренний мир этих людей — мир высоких помыслов и благородных страстей. И мы ему за это благодарны.

Алексей Максимович Горький подсказывал некогда С. П. Подъячеву, которого П. И. Замойский чтил как своего учителя: «Очень полезно было бы деревенской молодежи, если Вы написали Вашу автобиографию. Вы должны понять, как это воодушевило бы комсомольцев, порою, как я знаю, унывающих пред великой трудностью преодолеть деревенскую старинку».

Автобиографическая трилогия П. И. Замойского превзошла книгу С. П. Подъячева «Моя жизнь». Она блестяще выдерживает сравнение и с более известными образцами этого жанра.

О творчестве П. И. Замойского писали при его жизни и после. В последнее время — до обидного мало. Писали разное. В основном — доброжелательно. Но часто за этой «средней» доброжелательностью нельзя было увидеть настоящие масштабы его дарования. Он писал о крестьянстве. И был, несомненно, весьма талантливым советским писателем в том широком смысле, в каком мы это сейчас понимаем. Его же часто рассматривали как сугубо крестьянского писателя, как бытописателя деревни, тем самым сужали, недооценивали его значение для советской литературы. И потому, должно быть, слава его — значительно меньше ого заслуг.

О них же, о его заслугах перед отечественной литературой, впервые в полный голос заговорил А. А. Фадеев. Он назвал, например, повесть «Молодость» незаурядным явлением. И обосновывал: «Духовный мир крестьянина, и передового, и отсталого, и ищущего правды, и уже очерствевшего от корысти, духовный мир женщины-крестьянки — все это дано с большой внутренней правдивостью и подлинной лирической силой». И дальше: «Я не знаю другого произведения, где бы с такой чистотой, отсутствием всякой грубой физиологии, которой так любят злоупотреблять многие авторы в изображении деревни, были даны любовь и любовные отношения в русской деревне. Все люди в изображении Замойского встают такими очеловеченными, что это не может не волновать. Замойский, как никто из современных авторов, видит эту сторону жизни деревни, которая была за семью печатями, скажем, даже для Бунина. И в этом большая заслуга Замойского».

Так о П. И. Замойском еще никто не говорил.

Несколько позже поэт Н. Н. Асеев выступил со статьей «Жизнь слова». В ней он утверждал, что «такой „малогромкий“ писатель, как П. Замойский, может послужить примером точного, живого русского языка, связанного с народным крепкими связями».

Читатель, надеюсь, согласится с этими оценками. Он найдет в них подтверждение своим мыслям и чувствам, рожденным общением с творчеством «малогромкого», но поистине выдающегося художника.

В творчестве П. И. Замойского — удивительная свобода и естественность. С первых буквально строк перед тобой возникают люди и события в их первозданной натуральной сущности. Это великое уменье писать так, чтобы читатель не усомнился в правде изображаемого.

Замысел писателя реализуется, как мы знаем, в слове. Оно несет в себе и мысль, и чувство, и текст, и подтекст. «Мысль относится к слову, как душа к телу, а слово к мысли, как тело к душе», — писал великий земляк П. И. Замойского — В. Г. Белинский. Художник оркеструет слова, и они звучат то камерно, то симфонично. Они имеют и запах и окраску… Н. Н. Асеев писал о чистейшем, подснежниковом, весеннем языке М. М. Пришвина и о цветном, выпуклом, как мордовская вышивка, языке Всеволода Иванова. О слове П. И. Замойского можно сказать то же, что сказано в «Подпаске» о пастушьем марше: «…мелодичный, переливчатый, пахнущий полевым простором и раздольем, душистым степным разгулом и зелеными травами…» Речь идет не просто о языке. Тот же В. Г. Белинский различал, как мы знаем, понятия язык и слог. «К достоинствам языка, — писал он, — принадлежит только правильность, чистота, плавность, чего достигает даже самая пошлая бездарность путем рутины и труда. Но слог — это сам талант, сама мысль. Слог — это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер». Потому-то Н. Н. Асеев и писал о «выпуклом» языке Всеволода Иванова. Язык П. И. Замойского — рельефен. В его слове — тот самый народный корень, который делает речь колоритной, живой, впечатляющей.

Петр Иванович Замойский знал жизнь не по книгам и писал о ней не по чужим образцам. Писателей, как и растения, можно, кроме всего прочего, определять по тому, как глубоки в почве их корни. Одного сравнишь с домашним растением, этакой геранью, или фикусом, или душистым горошком, которое сидит в горшке и корни которого лишь слегка прикрыты землицей. Другой же напоминает могучее древо. Творческие корни П. И. Замойского — глубоко в народной почве. Она его и питала. Он — плоть от плоти и кость от кости того, о чем писал и как писал, И до такой степени, что иногда, как свидетельствует его сын, писатель даже с тревогой думал о том, что «мужик вытесняет в нем художника».

Этого, к счастью, не случилось. В нем, до конца дней его, жил художник. Он работал не покладая рук и не довольствовался сделанным. Незавершенными остались рукописи двух его автобиографических повестей — «Трактир», «Нищета» и романа «Источник сил» — из колхозной жизни времен Отечественной войны.

Есть авторы, которые пишут о многом и разном. П. И. Замойский, не стыдясь, называл себя «писателем-однолюбом». Он говорил: «…пишу только о том, что хорошо знаю». Сочинительство ему противопоказано! Эпическая тема современности — исторические свершения, преобразующие деревенскую жизнь, обновляющие ее основы, рождающие новых людей — стала его глубоко личной лирической темой.

Правда жизни стучалась в его сердце. И он стал ее честным, мужественным и вдохновенным художником.

Семен ТРЕГУБ