— Француз, Федя. Астроном.

— Как он все знает? И разрисованы в ней на этой Марсе вроде канавы.

— Каналы, Федя.

— В подзорную трубу отражает?

— Телескопы такие есть. Увеличивают в тысячу раз.

— Давай посидим, — указал Федя на бревна у чьей-то мазанки. — Меня всегда, как только погляжу вверх, раздумье берет.

— О чем же раздумье, Федя?

Он вздохнул. Мы закурили. Сидеть под крышей мазанки было хорошо, тихо, уютно. Над рекой и над низиной лугов, уходящих во тьму, висел густой туман. Он казался морем, которому края нет, или мохнатой тучей, неведомо когда спустившейся на землю. Сквозь туман издали пробивались какие-то неясные звуки, таинственные и непонятные. Преломляясь в пространстве, они походили то на тихое рыдание, то на взлет высокой ноты неразборчивой музыки, то на жалобную песнь. Иногда слышался вой. Собаки или волка?

За туманами, за рекой и не так уж далеко отсюда расположилось огромное село с тремя церквами.

— Раздумье мое вот о чем, — начал Федя. — Если там, — он указал на яркую Венеру, приняв ее за Марс, — такой климат, почти как у нас, почему бы и людям на ней не быть? Как ты думаешь, Петр, есть там люди?

— Судя по климату, надо надеяться, что есть, — успокоил я Федю. — А тебе обязательно хочется, чтобы там люди были?

— Это же интересно. Это… — и он осекся.

— Ну что, что? — спросил я.

— Обязательно там люди есть! — утвердил Федя. — Только вопрос — какие они? Вроде нас? С руками, с ногами?

— И даже с головой, — добавил я. — Не хочешь ли ты, Федя, при случае на Марс перемахнуть?

— Неплохо бы прокатиться. Только ведь он далеко-далеко.

— И, кстати, высоко.

Какой он славный — Федя! На вид неказистый, будто весь врос в землю, а смотри, о чем мечтает! Мало ему Земли, подай Марс.

— Да, высоко, — вздохнул он.

— Куда выше, чем «семь верст до небес — и все лес».

— А как ты думаешь, к чему бы там канавы?

— Каналы, а не канавы, Федя. Запомни. Но к чему они, сам не знаю.

— Ты не знаешь? — удивился он и круто повернулся ко мне. — Нет, ты знаешь. Говорить только не хочешь. Не бойся, не поеду я на Марс.

От мостика, со стороны речушки, показалась какая-то фигура. Скоро мы рассмотрели, что это женщина, укутанная платком. Шла она осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам. Видимо, она искала кого-то и искала с опаской.

— Э-э, да это сторожиха Василиса. При имении Тарасова от волсовета она приставлена, — прошептал Федя и тихо окликнул: — Василиса!

Женщина остановилась, видимо не зная, кто ее окликнул, и хрипло спросила:

— Это кто?

— Ну, совсем зазналась. Да я, Федя Хохлов.

— О-ох! — облегченно вздохнула Василиса и скорым шагом, теперь уже не оглядываясь, направилась к нам.

— Ведь я тебя, черта, давно ищу. У Катерины была. Сказала — ушли гулять. Где вы пропадали?

— На Марс ездили, — ответил Федя.

— Вон куда вас бес носил! — укорила Василиса.

— А ты садись, рассказывай, как твой барин живет. Совет постановил выдать тебя осенью за него замуж.

— О-ох, Федя, — не обратила она внимания на шутку, — что делается-то! Руки-ноги дрожат.

— Что с тобой, Василиса? — тревожно спросил Федя и положил ей руку на плечо. — Ты заболела?

— А это чей? — наконец-то заметила она меня.

— Свой. Из города прибыл.

Она посмотрела на меня и узнала.

— Тот, что говорил возле волости?

— Он. Поздоровайся с ним. Он бедных и старых не кусает.

Василиса протянула руку, пытливо уставившись на меня. Затем с упреком спросила:

— Это вы что же не дрыхнете?

— Скучно, вот и не дрыхнем. Девок искали, всех парни расхватали. Спасибо, хоть ты пришла… Скажи — сама что не спишь, а, как серая кошка, по ночам бегаешь?

— Забегаешь. Небось я сторожу этого черта… Говорить, что ль? При нем-то, — указала на меня, — можно? О ох, дела, ребятки! — снова вздохнула Василиса.

— Говори, не бойся. Что случилось-приключилось с тобой?

— Ну, слушайте…

Оглянувшись, полушепотом, тяжело дыша и волнуясь, Василиса поведала нам такое, от чего нас проняла дрожь.

— Станция? Кто дежурит? Вы, Маруся? Доброе утро, Маруся. Что так рано звоню? Сразу меня узнала? Нет, мне никак не спится. Дела, Маруся, дела… Спасибо за пожелание. Что без меня в театре ставили? «Дни нашей жизни»? Ого! А кого тебе играть пришлось? Олель? Здόрово. Ну, желаю успеха. Еще поиграем на сцене. Теперь, Маруся, очень-очень прошу — позвони Ивану Павловичу, а он пусть позвонит мне в Горсткино. Спит? Ничего, не рассердится. А во время нашего разговора не включай никого. Ну, ты знаешь, как ответить. Да нет, все добрые люди еще в постели. Звони ему, Маруся.

Я повесил трубку. В волсовете, кроме меня, Феди и Василисы, не было ни души.

Сторожа отпустили домой.

После того как нам обо всем доложила Василиса, мы попросили ее, чтобы она продолжала следить за всем, что будет происходить в доме Тарасова.

— Только зорче смотри, не перепрячут ли они в другое место.

— Нет, перепрятывать они не будут. Схоронили больно ловко. Кто смекнет заглянуть в пустую роялю? Лежит в углу, струны вырваны.

— Сколько же ты насчитала, Василиса?

— Битком набили. Уж не меньше десятка.

— И штыки были?

— Вроде нет. В подпол какие-то жестяные ящики совали. Доску самую крайнюю в полу в углу отодрали. А чего в ящиках — не знаю.

Вдруг зазвонил телефон, и так пронзительно, что мы невольно вздрогнули. Я снял трубку. Сипловатый, знакомый голос. Поздоровались. Надо говорить по телефону так, чтобы было понятно только ему. Намеками я стал объяснять Ивану Павловичу, в чем дело.

— Приезжай, прихвати людей и, конечно, Брынду. Дело серьезное. Нет, мы не пошли туда. Они ни о чем не догадаются. Конечно, спать не будем. Видимо, придется и нам посматривать издали. Никто больше об этом не знает. Где я вас встречу? На гумнах. Недалеко от мельницы. Нет, не догадаются. Слышь, самогонки много хлебнули. Может, теперь спят, как праведники.

Пока разговаривал с Иваном Павловичем, меня трясло не меньше, чем Василису. И усталость от бессонной ночи и от всех этих событий брала свое. Прислонившись к стене возле телефона, я что-то пробормотал и задремал.

— Прилег бы, Петя, на диван, — предложил Федя, — чуток до приезда поспишь. А я подежурю.

— Могут позвонить.

Взглянул в окно. На улице чуть заметно белело. Едва вздремнул, как вновь раздался звонок. Звонил Шугаев, председатель уездного совдепа. Стало быть, Иван Павлович сообщил ему.

— Что делаешь?

— Сидим, Степан Иванович. Ждем Ваню в гости.

— Через час повидаетесь.

— Спать очень хочется, Степан Иванович.

— Спать? — звонко расхохотался он. — Верю, верю. Возражений нет. Я-то, пожалуй, выспался. Сегодня, представь, мы заседали только до двух часов. А сейчас пять. Что там нового в Горсткине?

— Комбед организовали.

— А еще?

— Больше особенно будто ничего.

— Ну, ну, знаю. Иван мне звонил, рассказал. Там кто-нибудь стережет?

— Не без этого. Сейчас и мы с председателем комбеда пойдем туда, вроде в гости.

— Да, эти гости серьезные. Даже больше, чем на первый раз кажется. Когда в город прибудешь?

— Если отгостим, завтра.

— А послезавтра заседание в упродкоме. Отчет комиссара. Приготовься рассказать, как шли дела. Жаркие будут прения. Ну, жму руку!

Он повесил трубку. Значит, снова предстоят споры по продовольствию, по работе комбедов и продотрядчиков. Снова придется выслушивать упреки левых эсеров и визгливые выкрики яростного противника изъятия хлеба у кулаков — начальника милиции Жильцева.

— Федя, пойдем в имение. Сам Шугаев звонил. Намекает, что дела у нас тут серьезные. А он-то знает лучше нас. Как бы нам не промахнуться, не упустить их. Выследить, по крайней мере, надо.

— И я так думаю, — согласился Федя. — Василисе одной там страшно.