От пруда, на дне которого бьют ключи, берет начало одна из тех извилистых безыменных речушек, которые, ширясь, уходят вдаль по окраинам сел и деревень, протекают мимо городов и неведомо где вливаются в большую реку.

Мы идем вдоль пруда, протянувшегося мимо огородов. Справа — зеленые конопляники, картофель, кое-где капуста и тщательно огороженные высокой полынью или хворостом небольшие грядки огурцов.

Людей почти нигде не видно. В такую жару им и делать нечего. В полях, кроме прополки проса, никакой работы нет. Сенокос еще не начинался. В пруду купались подростки, отчаянно ныряя, да на подмостках женщины полоскали белье, звонко хлопая вальками. Завидев нас, некоторые здоровались, а иные совсем не обращали внимания. И нам ни к чему. О чем с ними языки чесать? Да, пожалуй, иная так обрежет ни за что ни про что — и не найдешься, как ей ответить. Женщины в нашем селе на язык жгучие. Лучше не связываться.

— Что, Никита, не искупаться нам?

— Не мешало бы. Но где тут?

— Да в любом месте.

— Но я… без трусов.

— Что? — не понял я.

Он засмеялся и объяснил мне, что такое «трусы». Я никогда их не видел, и меня разобрал смех.

— Стало быть, они, эти трусы, до колен?

— Почти до колен.

— И в них лезть в воду? — удивился я.

— Конечно. Без них неудобно и от женщин стыдно.

— Ну, брат, дела! Да если ты покажешься в этих самых трусах да полезешь в речку, все село засмеет. Как же, скажут: «Вот чудак, в подштанниках купался». Не-ет… А вон, гляди! Видишь, мужик полез в речку? И где? Возле самых подмостков, почти вальком до него можно достать. И ничего. Никто на него не смотрит.

— Ах, простота, — в изумлении прошептал Никита. — В Неве он не рискнул бы так искупаться.

Между тем мужик с окладистой бородой бросился в воду, окунулся и поплыл.

Мы тихо приближались к одному из подмостков, любуясь, как ловко плывет человек все дальше и дальше, на середину пруда.

— Хорошо плавает, — сказал Никита и остановился.

Мы стояли недалеко от подмостка, на котором спиной к нам полоскала белье женщина. Работала она сосредоточенно, неторопливо. То окунала белье в воду, то, вынув его, бросала на доску и била тяжелым дубовым вальком. Брызги летели во все стороны стремительно. Пронизанные лучами солнца, они походили на искры, только разноцветные. Там, где они взлетали особенно высоко, сияли маленькие радуги. На момент вспыхивая, они тут же гасли.

— Красиво, Никита, правда?

— Что красиво? Человек плывет?

— Не-ет. Женщина радуги выбивает. И сама вся в радугах, как букет.

Он присмотрелся. Женщина вновь вынула мокрое белье, с которого текли ручьи, бросила на доски и ударила вальком.

— Ох, черт возьми! — воскликнул Никита.

Женщина, услышав нас, подняла валек, да так и не опуская его, повернулась к нам.

У меня захолонуло сердце, а лицо обдало жаром. Она же, увидев меня, выронила валек, который тут же упал в воду. Но вода была стоячей, и валек покоился на месте.

На меня смотрели такие знакомые глаза, что я не смог ничего сказать, не мог двинуться с места. Хотелось или провалиться сквозь землю, или по-детски спрятаться в рядом стоявшую коноплю.

— Здравствуй, Настя! Бог помочь!

— Спасибо, — тихо и нескоро ответила она, вытирая руки о фартук.

И вот мы стоим друг перед другом и не находим больше слов. Молниеносно пронеслось в голове все связанное с ней, Настей. И как учились в школе вместе, как играли вместе, делились счастьем и малыми невзгодами, бегали по лугу, играли в прятки, в игру «догони, поймай». И обязательно я ее ловил, опережая других. А потом ходили по улице рука об руку. А наедине клялись любить друг друга до гроба. Обязательно до гроба! Когда меня наняли стадо пасти, а мне стыдно было быть пастухом, я считал Настю навеки потерянной, но она была все такой же ласковой со мной.

Потом я ушел в город. Поступил в трактир «шестеркой». Из трактира посылал ей письма с неизменными клятвами любить до гроба, и она отвечала мне.

В письмах я обещался разбогатеть, приехать в деревню, отстроить избу и жениться на Насте. Я писал ей еще о том, что в городе поступлю в магазин, буду старшим приказчиком.

Писал ей с войны, называл ее черноглазым ангелом, и она отвечала мне. Затем вернулся с фронта, раненный в руку. Бедность, еще хуже прежней, снова встретила меня. Настя была из семьи состоятельной и все же не чуждалась меня. Но я начал понимать, что за бедняка, да еще безрукого, ее замуж не отдадут. Но чувство не угасало. Теплилась надежда на любовь «до гроба». Но родители дали Насте понять, что она мне неровня. Выдали замуж за сына богача Гагарина Макарку.

— Как живешь, черноглазый ангел?

Нагнувшись, она достала из воды валек, снова сполоснула белье и принялась выколачивать. Она молчала, и я досадовал, что назвал ее прежним прозвищем. Вышло неудобно. Видимо, и ей неудобно было говорить со мной при постороннем человеке. Я отвел Никиту в тень густого конопляника и, подмигнув, попросил побыть здесь, подождать.

— Любовь, что ль? — шепотом спросил он.

— Бывшая, — ответил я.

Теперь я уже взошел на подмостки и наблюдал, как она усердно, казалось — злобно, била вальком по полотенцу. Нет, видно, не та стала Настя, не прежняя. Тогда я тихо окликнул ее:

— Настя!

Она обернулась, посмотрела на меня, на Никиту, который растирал в руке кисть конопли, и с упреком спросила:

— Что нужно?

— Поговорить с тобой.

— Куда идете?

— К Илье в кузницу.

— Ну и шагайте. — Она сердито нахмурила густые брови. — Вроде на смех… перед чужим-то.

— Да что ты, Настя! Какой смех! Я рад, что встретил тебя. Конечно, наше дело прошлое. Ничего не вернешь.

— И не надо. И стоять тебе тут не место.

Вновь принялась она за работу. Нет, не разговоришься с ней.

— Ты что же, гонишь меня?

— А мне хоть весь день стой! Ни холодно, ни жарко.

— Жарко-то жарко, это верно. Так бы вот и бросился в пруд.

— Бросайся, кто тебя держит.

— А вдруг утону?

— Товарищ спасет. Кто он?

— Друг мой.

— Вот и купайтесь вместе.

— Оно верно. Только купаться мне нельзя.

Настя осмотрела меня с ног до головы, как незнакомого человека, и спросила:

— Это почему нельзя? Лихорадка, что ль? Вон раздевайся поодаль — и в речку.

— На мне трусов нет.

— Чего-о?

— Трусов.

— Каких трусов?

Я объяснил ей со слов Никиты, что это такое, и она, выслушав, вдруг захохотала.

— Турусы на колесах! Видать, как был ты болтуном, так таким и остался.

— Ну-ну, Настя, полегче, а то в речку спихну.

— Я и так вся мокрая.

И она вновь захохотала.

— Ишь какой городской стал! Подай ему подштанники до колен, да еще синие. Ишь ты!

— Трусы, говорю. Без них вон, мой товарищ говорит, вроде неудобно, стыдно.

— Научит тебя твой товарищ добру. Больше слушайся его. А ты вон отойди, коль стыдно, подальше, а я отвернусь. Бессовестный ты какой. Все зубы заговариваешь. Небось в городе много девок завел?

— Ну, Настя, ты тоже зубы не заговаривай. Некогда мне с девками в городе.

— В других селах.

— В каких?

— Ишь в каких! А которая там живет, — указала она в сторону.

Я покраснел. Ужели слышала?

— Никого в других селах у меня нет.

— Нет так нет. Очень мне нужно!

И вновь принялась колотить белье, но уже не так ожесточенно, а с каким-то раздумьем. Ударит, передохнет и вновь ударит. И вновь брызги озарялись дробчатой радугой. Будто била она вальком не по белью, а по радуге.

— Хорошо, Настя. Скажи — где твой супружник?

Она сняла косынку, поправила пучок перевитых кос и, туго закрутив узел, ответила:

— Воюет.

Ее ответ был такой неуверенный, и произнесла она его сквозь зубы.

— Воюет? Макар воюет? С кем? За кого?

Про Макарку, ее мужа, дезертира, говорили, что он скрывается где-то недалеко от села, кто-то носит ему еду. Но вот где он, а с ним и Ванька Павлов, сын маслобойщика, скрываются — неизвестно. Мне хотелось расспросить ее, узнать. Но как? Ведь не скажет. Он все-таки муж ей.