— Это как?

— Я по вечерам обучаю неграмотных девушек и парней. У меня группа в двадцать человек.

— Почему же мне об этом не сообщили во внешкольный подотдел? Ведь я теперь, выходит, твой начальник.

— Мы только вторую неделю занимаемся. Хвалиться пока нечем. С осени, кончатся работы, вплотную займемся.

— Поповны помогают?

— Нет.

— Заставим их.

— Надо бы. Как учительницы они неплохие.

Вздохнув, добавила:

— Будет время — будет новая интеллигенция. Прямо из народа. Только бы все кончилось хорошо.

— Это и мои мысли, Соня. А для этого нам, молодому поколению революции, работать да работать надо. Вот борьба с голодом. Ты не читала письма Ленина к питерским рабочим? Ленин пишет, что положение страны дошло до крайности, что надо организовать великий крестовый поход против спекулянтов, кулаков, мироедов, взяточников Для этого Питер посылает на места отряды своих рабочих. Им в борьбе за хлеб помогут главным образом бедняки. Для этого и комитеты бедноты организуются. Вместе со мной приехал один товарищ из Питера. Ты его увидишь на собрании.

— А меня пустят?

— Со-ня! Тебя же все знают, кроме… меня. А я тебе доверяю. Итак, Соня, до вечера! Пойду к Илье.

Я направился к двери. Соня окликнула меня:

— Подожди!

— Что?

Она взяла меня за руку и с укором прошептала:

— Петр… Как я по тебе соскучилась…

— Давай, давай, ходи веселее! И что вы, ей-богу, как вареные! Битых три часа вас дожидаемся. А ты, Федор, тебя что задержало? И что ты опять нарядился, как пугало. Нет, полюбуйтесь на это чудовище! На одной ноге лапоть, другую сунул в опорок.

— Калоша это, а не опорок, — крикнул кто-то. — Федор стал щеголем. Батюшка выбросил калошу, а он подобрал, зашил дратвой дыры — и хоть под венец.

— Пиши, Соня, — Федор Чувалов, — сказал Илья. — Еще кто там? Ага, Орефий Жила.

Народ постепенно, не торопясь, собирался возле школы, возле дров, сбоку от палисадника. Вынесли на крыльцо школы большой учительский стол. Ему не менее двух десятков лет. Он так разукрашен разными чернилами! И так впитались они в доски, что не поддавались ни рубанку, ни шершебку.

За столом Соня вела запись прибывающих.

Вчера вечером в школе состоялось собрание ячейки. На нем мы с Никитой разъяснили, для чего нужно организовать комитет бедноты, какие дела ему предстоят, наметили кандидатуры. Приняли Соню в партию. Пока учение не начиналось, она будет секретарем комитета.

Сейчас около полудня. После вчерашнего дождя веяло свежестью. Даже трава повеселела. А в канаве позади школьных дров еще стояла вода.

С утра посыльные разошлись по улицам. Звали на собрание только тех, кто был в списке. Посыльные не стучали в окна, как это было принято, когда зовут на сход или собрание, а заходили в избы. Но мы все же решили допустить и тех, кто придет без зова. Матрос Григорий Семакин — председатель сельсовета — узаконил список своей витиеватой подписью и приложил широкую печать.

Григорий в тельняшке сидел здесь же за столом, рядом с Соней. На особом списке проставлялись имена незваных. А из них уже заявились бородатый Николай Гагарин, сухопарый Митенька Карягин, лавочник Иван Гордеев, тучный Лобачев, мельник Сергей Дерин и другой вредный народ.

Они пришли будто не на собрание, а просто посидеть на школьных дровах, как на завалинке, покалякать. Прочий люд расположился кто у прясел, кто возле изгороди школьного палисадника. Большинство лежало на траве. Надо всей этой толпой, как испарения, вился махорочный дым.

Женщины держались особо, возле церковной сторожки.

Илья принарядился, словно на праздник. В зеленой сатиновой рубахе с белыми полосками, в новых солдатских сапогах, в полусуконных брюках. Был Илья побрит, причесан. Вообще-то он человек аккуратный, а тут еще такое дело! Илья не любил неряшливых, ленивых людей. До революции он несколько лет работал в Пензе на трубочном заводе и перенял от рабочих не только любовь к ремеслу, но и аккуратность.

Илья покрикивал на подходивших.

Народ шел вразвалку, нехотя, мимо синей церкви с шестигранной, как толстый карандаш, колокольней, мимо красного дома священника.

За оградой еще цвела густая персидская сирень.

Тише всех шагает мой отец в несуразной, облезлой шапке, несмотря на жару. Отец то и дело зачем-то оглядывается на нашу избу, стоящую неподалеку. Избу эту построил я в прошлом году, когда мечтал жениться на Лене.

Вот опять отец оглянулся на избу и даже шапку снял. Там наша мать стоит со своей неразлучной кумой Маврой и еще какими-то бабами. Судачат, поглядывая в сторону школы.

— Скорее, дядя Иван! — кричит Илья моему отцу. — Вон Осип шагает шустрее тебя.

Илья смотрит на меня, улыбается. Осип — дружок моего отца. Отец зашагал быстрее. От лысины его, как от зеркала, отскочил солнечный зайчик.

Отец и горбоносый Осип сошлись, поздоровались, пожали друг другу руки и отошли к пряслам, к которым по воскресеньям приезжие из деревень привязывают лошадей. Отец и Осип — дружки не только по бедняцкому сословию и не только по нюхательному табаку. Они друзья по пению в церкви. Оба дерут — уноси ноги! — басами на левом клиросе.

Осип готовится взять у отца преогромную щепоть табаку. Но отец, зная его жадность, сыплет на ладонь малую толику. Ведь табак стоит денег, а теперь его редко и увидишь.

Вот и сейчас они, усевшись на дубовое бревно возле прясел, принялись нюхать и усиленно кряхтеть, будто дрова кололи. Завзятые нюхательщики редко чихают. Ноздри у них как бы луженые.

Мимо стола проходит Володька Туманкин. Высокий, угрюмый мужик с длинным темным лицом. Это брат бывшего сельского писаря — Апостола. Мужик хитрый, начитанный. В церкви добровольно и безвозмездно служит псаломщиком. Они друзья с Митенькой. Володьке сорок лет. Он середняк, но из тех, которые жмутся к кулакам. Когда была организована ячейка, Володька — Владимир Туманкин — тоже записался. Но вскоре выяснилось, почему записался. Обо всех постановлениях, которые касались хлебной монополии, мобилизации, обысков, ловли дезертиров, — обо всем этом на второй же день извещались те, кого это дело касалось. Володьку уличили и выгнали из ячейки.

— Зачем его черт принес? — спросил Илья Сатарова.

— Как зачем? — удивился Сатаров. — Выведать и предать.

— Ничего он не узнает… Глянь, и Яшка Абыс тут! — воскликнул Илья.

Действительно, возле сухопарого Митеньки и возле тучного Лобачева, лавочника, крутился мужичок, по прозвищу Абыс.

Маленький, подвижной, весь какой-то изломанный, с пропитым голосом и синим лицом, он вызывал отвращение. Но Абыс числился бедняком. Все выделенное ему имущество он пропил.

Подходил, хромая, Василий Крепкозубкин, по прозвищу Законник. Человек грамотный, строгий, непьющий и некурящий. Как инвалид японской войны, он раньше получал — и сейчас получает — пенсию. Знает старые законы и советские декреты лучше, чем любой работник в волости. Кроме того, интересуется астрономией, жизнью людей разных стран. В старое время в течение нескольких лет был председателем ревизионной комиссии кредитного товарищества. Сейчас в сельском Совете тоже председатель по ревизии. Он середняк. Себя в обиду не даст и чужого не возьмет. Лицо чуть скуластое, бородка небольшая, сходящая клинышком. Волосы, чтобы ветер не трепал, подвязывает черной ленточкой. Серые умные глаза с хитрецой посматривают из-под низких бровей недоверчиво.

Он прошел на крыльцо, поздоровался со всеми, пристально посмотрел на Соню, будто раздумывая, подать учительнице руку или нет, и решил на всякий случай подать.

Василий сел рядом со мной. Мы с ним старые друзья. Подружились еще до революции, дружили и позже, когда я работал писарем в нашем общество.

— Приехал навестить?

— А как же, дядя Василий.

— Ты, говорят, теперь какой-то чин в уезде? Это хорошо, если из нашего села рука есть в уезде.

— Почему?

— Мало ли что? К чужим поди сунься. А тут, как непорядок какой, к тебе. Мошенников пока много, хапуг на наш век тоже хватит.