— Стало быть, в бабьем сарафане коноплю мнет? Скрывается?

— И черт с ним! — хлопая вальком, выкрикнула она. — Пущай хоть сдохнет с голоду.

— Если не будешь его подкармливать, они вместе с Ванькой овец воровать начнут. Зачем вы с Олей носите им еду?

Это я сказал на всякий случай. Про то, чем питаются дезертиры и как добывают пищу, мне никто не говорил. Овцы пропадали из стада, особенно на стойле в жаркое время, когда они забиваются в овраг под крутыми берегами. Появились в наших местах не только четвероногие волки, которых развелось пропасть, но и двуногие. Некоторые с винтовками.

— Ведь носишь ему?

Она часто-часто заморгала, бросила валек и дрожащим голосом переспросила:

— Я ношу?

— Да, ты! И я тебя, дорогая, предупреждаю. По старой дружбе. Его поймают — трибунал, а тебе — тюрьма.

Настя испугалась. Она сошла с подмостков и кивнула, чтобы я шел за ней. Никита встал было, но я сказал ему, чтобы он пока шел в кузницу один.

Мы с Настей пошли вдоль пахучей, темной, высокой конопли. Шли молча. Она сорвала кисть конопли и, отрывая куски, бросала их под ноги. Вблизи никого не было, поодаль несколько человек купались в пруду.

— Белье твое не украдут? — спросил я, но она промолчала. — Такие вот дела, Настя. Я тебе серьезно говорю. Не носи ему жратвы. Он не человек, хоть и твой муж. Он враг Советской власти.

Она обернулась ко мне. Лицо ее было бледное, вернее — серое, и по щекам стекал пот.

— Да не ношу я ему! Сестра его, Ольга, таскает к нему и к Ваньке.

— Где они скрываются? В Каменном овраге, что ли?

— По-разному. Бывает, и возле Гремучего ключа, а то и на ивняке. Как собаки бегают.

Мы повернули обратно, так как навстречу шли женщины. Нам не следует попадаться им на глаза.

— Я скоро уйду от них совсем. Люди поедом едят. Упреков не оберешься.

— Каких, Настя?

— Говорят: «Наши вон — которые мобилизованы и добровольные — воюют, а ваши овец воруют». Ребятишки вслед кричат: «Дизентерка! Жена дизентера!» Позор за него ношу.

— Это хорошо.

— Что хорошо?

— А то, что народ против.

— Эх, дура я, дура! — вздохнула Настя.

— Что дура, то верно. Зато богатого нашла. Ну, дело прошлое. Так вот что: узнай, где они чаще бывают, и скажи об этом председателю Совета, матросу Грише. Шепни ему.

— Шепну, — обещалась Настя, когда мы вновь поравнялись с подмостками, на которых лежала куча белья.

— Ну, до свидания, Настя! — Я подал ей руку. — Советую: уходи от Гагариных совсем. Разделись с ними, возьми свою долю. Мы еще с тобой поговорим о другом деле. Ты кое в чем поможешь нам. А в чем — скажу позже. Слышишь?

— Слышу…

Я свернул в сторону, так как бабы, тараторившие до этого громко, теперь стихли и переглядывались. Все-то им надо знать, чтобы посплетничать.

Межой, разделявшей два соседних конопляника, направился я в улицу.

Нехороший осадок остался от разговора с Настей. И жаль мне ее, и чувство неприязни возникло. А главное — чужой она стала для меня. Впрочем, зачем мне все это?

Вот и улица, широкая, из двух рядов изб, стоящих друг против друга. Перед каждой избой строеньица, обмазанные глиной, крытые соломой, обветшалой и серой от времени. Амбары, погреба с погребицами в виде шалашей. Трава на улице выгорела. Сонно бродили куры, трепыхались в пыли цыплята, крякали утки, отправляясь с утятами к пруду.

Сильно марило. Хоть бы дождь!

Невзрачная кузница у Ильи.

С дырявой крышей, с покосившимися воротами, обнесенная худым плетнем, стоит она здесь, кажется, со времен царя Гороха. Дед кузнечил в ней, потом отец, бородатый добрый старик, и вот перешла она по наследству к Илье.

Характером Илья удался в отца. Так же добродушен, так же смел, горячая натура, решительный, он был любимцем села.

Илья довольно начитан, он любил светские книги, а отец его — церковные. Особенно много читал Илья Льва Толстого, Горького, Некрасова и Крылова. Он мог пересказать прочитанное почти наизусть.

Я с ним дружил давно, хотя он был старше меня. Из уездного города я пересылал ему книги, плакаты, разные брошюры. С ним вместе весною этого года мы организовали ячейку партии из двадцати человек. Теперь в ней около тридцати. Илья — председатель ячейки. Она одна из самых лучших организаций в нашем уезде.

Еще издали, от высокой насыпной плотины, увидел я группу мужиков возле кузницы. Одни сидели на бревнах, а другие стояли в тени возле плетня.

Впрочем, кузница никогда не пустовала. С делом и без дела приходили к ней мужики. Обсуждали что-то, спорили, рассказывали разные были, небылицы, ругались, смеялись. Так повелось уж всюду, что кузница у мужиков — самое любимое место.

В нашем селе три кузницы, но самая известная — Ильи.

Это оттого, что Илья был лучшим кузнецом не только в нашем селе, но и по всей округе, а потом, он общителен. Брал за работу дешевле других, а делал лучше. Работал он вдвоем с братом Васькой, а мехи качали ребятишки или мужики. Не в пример деду и отцу, Илья брил бороду и усы на своем продолговатом лице, темно-бордовом от огня и копоти. Серые глаза выглядывали из-под густых бровей лукаво.

Илья не был болтлив, но не любил и молчать. Если работа серьезная, он ковал сосредоточенно, поджав губы. И только когда молотобоец ударял неверно, молча посмотрит на него, крякнет и опять бьет. После, сунув изделие в горн или в кадку с водой, обругает походя молотобойца, но без злобы.

Загляденье — смотреть на работу Ильи. Особенно когда он пускает кувалду на раскаленное добела железо. Искры так и летят в разные стороны, а Илья бьет, ахает и кричит: «Держи, Вася, держи!» Окончив, добавляет: «Вот мы как! Куй железо, пока горячо».

Садится на чурбак, закуривает и начинает что-нибудь рассказывать. Этих рассказов у него уйма. Удивительно, откуда он их берет. И как смотреть на его работу хорошо, так интересно и слушать.

Инструмент у него не покупной. Он сам сделал сверлильный станок, приводимый в движение ногой, огромные тиски, укрепленные в станине, и еще смастерил столярный станок, который помещался в приделе, возле кузницы. Кроме железных осей, он мастерил и деревянные. Делал и колеса, гнул ободья.

«Илья — золотые руки», — говорили про него. Ухмыляясь, он хвалился: «В городах люди на зубы золото расходуют, а я из чугуна целиком могу челюсть изготовить. Хоть долото грызи. Вот какие зубы! Вынимать их для промывки не надо. Потер наждаком — вот тебе и блеск».

Он и чертежи мелом на доске рисовал, и болванки отливал.

Мастер он был и на тонкие работы. Замки разные — к амбарам ли, к сундуку ли, — ножницы, часы стенные чинил. Он даже кольца девчатам обтачивал из алюминия, из меди, поломанные сережки для ушей склепывал. Во время такой тонкой работы он надевал очки, а волосы завязывал тесемкой.

Однажды я прочитал ему рассказ Лескова о тульском мастере Левше, который подковал блоху английского короля.

«А ты бы мог ее подковать?» — спросил я. Он усмехнулся. «Не взялся бы, убей бог. Но я понимаю, в чем загвоздка. Англичане ловкие, а мы ловчее. Тут намек… А впрочем, если такое бы сверло… главное, дырки в подковах очень малы должны быть… Но хоть и сказка, а хорошо».

Поздоровавшись с мужиками на улице, я вошел в кузницу, стал в сторонке. Илья не заметил меня. Он что-то рассказывал. А когда рассказывает, он всегда крепко жмурится, будто силясь что-то вспомнить.

— Важный у нас был волостной писарь, — продолжал Илья. — Черт! При жерелке с кисточкой на шее ходил, будь в правленье, будь на улице. А в церковь пойдет, нарядится, как индюк. Форсун. На все свадьбы его зовут. Не позвать нельзя. Обиду учинит. Да ведь водку хотя бы лакал, а то дай ему «спотыкач» или «запеканку». Мало того, папирос ему достань, и обязательно «дюшест», а нет их — подавай какую-то «Ю-Ю». И курит он из серебряного муштука. Маленький такой, с наперсток. Ну вот. На одной свадьбе у богатого мужика напоили его, значит, этой «запеканкой», а когда охмелел, в нее хозяйский сын, озорник, возьми и подлей водки. И совсем стал писарь во хмелю. Начал: «Я» да «я»… «А вы? Вы вроде навоз… У меня вы все вот где… Старшина? У него что? Борода и бляха. Расписаться не может. Все дела вершу я». И захвалился, заважничал, вроде как у писателя Гоголя прощелыга Хлестаков… А во рту муштук торчит. Держит его как-то в углу, на зубах. Тут один из гостей и спроси: «А можете вы, господин писарь, с урядником совладать?» Это он нарочно поддел. Писарь с урядником за учительшей, как кочета, гонялись, кто прежде окружит. А ни тот, ни другой. Скружилась она с сыном трактирщика. «Я? С урядником? — вскочил он. — Я его задавлю!» Вскочил, покраснел и вдохнул воздух. И тут увидали, как муштук нырь ему в рот! Писарь поперхнулся и еще больше распалился. Стало быть, урядник здорово ему поперек горла встал. Народ ужаснулся, с иных и хмель долой, но писарю ни слова. Молчат, ждут, что дальше. Эдакий страх напал. Ведь был муштук во рте, а теперь невесть где. И выйдет ли в обратну сторону — кто знает. Может писарь в страшных муках и умереть. А народ отвечай.