— Понятно, — сдался Филя, уразумев, что сравнение Жильцева с полынью, зловредной травой, очень верное.

— Нет, не все еще тебе понятно. Может быть, и всем вам. Вот арестуй его, так не только наши эсеры завопят «за что» да «почему», но и губернские. У них же пока своя чертова организация. И будет Жильцев в глазах не только эсеров, но и кулацкого населения этаким великомучеником. Безвременный арест нам расплодит уйму врагов.

— А если сбежит? — не утерпел Брындин. — Кто будет отвечать за него!

— Ты первым будешь отвечать. А за тобой и все мы. Значит, надо усилить наблюдение за каждым его шагом. Это, конечно, труднее, чем вести дознание… Все ли ребята верные, которым поручено за ним наблюдать?

— Мы еще их проверим, — утихомирился и Брындин.

Степан Иванович медленно шагал по комнате. Несмотря на свое кажущееся спокойствие, он сильно волновался, то и дело поправлял галстук и пальцами откидывал волосы назад. И всем нам тоже было не по себе. Каждый из нас испытывал щемящее чувство, будто под нашими ногами тлеют половицы. Слышен запах гари, но огня пока нет. А когда вспыхнет — неизвестно.

Спокойнее всех держался Брындин. Этот удалой кулачный боец плохо разбирался в тонкой политике, но хорошо знал цену своей физической силе. Возможно, он и революцию воспринимал как кулачный бой. С одной стороны враждебная стенка, с другой — стенка советская. Кто кого? То ли они нас, то ли мы их.

Степан Иванович остановился перед Филей.

— Филипп, какая твоя сейчас обязанность?

— Знаю, Степан Иванович. Надо подготовить гарнизон.

— И усилить обучение. Поручи это Михалкину. Сделайте это так, чтобы не сразу бросилось в глаза. Выделите роту подготовленных для отправки на чехословаков и дайте им понять, что не нынче-завтра им отправка на фронт. Пусть будут в боевой готовности. И еще роту или извод из комсомольцев вместе с партизанами надо срочно подготовить. Им осторожно внушите, что есть, мол, слухи, будто в одной из волостей готовится кулацкая шумиха против комбедов. Чтобы они тоже были готовы. Боков еще не приехал? Нет? Переговори с Орловым. Привлеки завженотделом Ксению Теплову. Она заведует оружием ЧОНа. Установите на телефонной станции ночное дежурство. На базаре ничего приметного нет? Ребята наши ходят?

— Ходят, — ответил Брындин. — Никаких слухов.

— Да-а, вот что! — Шугаева вдруг осенила новая мысль: — А что, если тебе, Филипп, поближе стать к Жильцеву?

— Ка-ак? — опешил, а вернее, не понял Филя. — Как быть поближе к Жильцеву.

— Ну как, как! Словом, сдружиться с ним.

Филя воспринял это как явную над ним насмешку. Филя и Жильцев — друзья! Иногда любил Степан Иванович «отливать пули». То шутя, а то и всерьез. Но сейчас от такой насмешки Филя побледнел. Он принялся ходить по комнате.

— Если я не справляюсь, снимайте с работы, — сердито сказал он. — Назначьте на мое место офицера из белопогонников. А я только отделенным был на фронте. Образования не имею. И заключил, почти угрожающе: — Возьму да махну к Чапаю!

— К Чапаю? — удивился Степан Иванович.

— Да, к нему.

— К Чапаю и без тебя найдутся люди. А что тебе говорю, это всерьез. Знаю, как вы грызетесь с Жильцевым, знаю, что он зовет тебя несоленым лаптем, а ты его — желтой собакой в очках. Но тут дело такое, Филипп. Нужно себя перебороть. Войди к нему в доверие. Заведи дружбу. Что, Филипп, молчишь?

— Я его вот этими руками… задушу! — И Филя заскрипел зубами.

Степан Иванович похлопал Филю по спине.

— Вполне верим тебе. И у Брындина взаймы силы не одолжишь. Но это будет… анархизм. Ты знаешь, что такое анархизм?

— Слыхал, — мрачно ответил Филя. — Кричат тут двое: «Анархия — мать порядка»! А какой черт порядок, если власти не будет?.. Ну ладно, Степан Иванович, обдумаю.

— Только не много думай. Вообрази, ты идешь в разведку…

— Бывал в ней, — вконец согласился Филя.

Солнце уже сходило с полдня. Базар, который был виден из окна квартиры, все еще шумел, и голоса доносились сюда. Но подводы одна за другой начали разъезжаться. Это отбывали приезжие из дальних сел и деревень.

— А что, товарищи, не сходить ли нам к Гурову в гости? — предложил Степан Иванович, когда мы ему досказали еще кое-какие подробности.

Особенно потешил Шугаева Филя своей ловлей в «ердани» бодровского председателя.

— Зачем к Гурову? — спросил Иван Павлович.

— Навестим хромого старика. Потом заглянем в его ведомство. Узнаем, как и что. Посмотрим на врагов Советской власти воочию, — пояснил Шугаев.

— Что же, дело, — согласился Иван Павлович.

— Ты как, Петр, желаешь глянуть на своих знакомых?

— Согласен, — ответил я.

— Ну, пошли!

Вошла Марья Васильевна. Она услышала последнее слово.

— Это куда пошли? — спросила она.

— В тюрьму, Машенька! — порадовал ее муж.

— Да вы что, с ума спятили? За что же?

— За грехи наши.

— Самовар готов. Чай подаю.

— В тюрьме Гуров напоит. Да ты, Маша, не волнуйся, скоро вернемся. Долго нас держать не станут.

Минуя базар, мы окольными улицами вышли к зданию тюремной конторы. Здание хорошо памятно мне еще с осени прошлого года, когда наш отряд освобождал из тюрьмы большевиков, арестованных земской управой.

Тогда в числе заключенных был и Степан Иванович Шугаев.

— Кто там? — раздался знакомый голос за дверью, в которую я постучал.

— Свои, Николай Петрович!

В двери приоткрылось небольшое окошечко в виде волчка, и в отверстии показался глаз.

— А-а! — произнес Николай Петрович Гуров и торопливо принялся открывать дверь. Она была на ключе, на железном засове, а сверх того на щеколде.

— Крепко живешь, Николай Петрович.

— Как же! Проходите.

Мы вышли в полутемные сени. Позади нас снова загремели засовы, запоры.

— Здравствуйте, здравствуйте! — хозяин открыл уже дверь квартиры, и мы один за другим последовали в просторное, давно обжитое помещение.

Поздоровавшись со всеми, Николай Петрович засуетился, огляделся, как бы ища, куда он усадит пять человек, да таких рослых, и крикнул на кухню:

— Настасья, что же ты гостей не встречаешь? Глянь, кто к нам пришел на праздник.

Из кухни вышла претолстая, под стать мужу Настасья и, подслеповато жмурясь, низко всем поклонилась. Вряд ли она знала всех нас в лицо.

Хозяин упрекнул, что не позвонили заранее.

— Очень, очень рад, что пришли навестить старика.

И тихо, по установившейся привычке, кивнув на окно, из которого виднелась часть базара, спросил:

— Ничего худого не слышно?

— Нет, нет, — успокоил его Шугаев.

— Как здоровье жены? — спросила Настасья.

— Спасибо. Пока хорошо. В жаркие дни удушье бьет.

— Ишь, — удивилась Настасья, — а другие в дождь страдают. Вот моя тетка…

— Подожди-ка с теткой, — прервал ее Николай Петрович. — Подогрей самовар. Вы раздевайтесь, — обратился он к нам. — Солнце вон как палит.

Верно, солнце палило в самые окна, а так как они были занавешены, то в помещении стояла духота.

Николай Петрович, приземистый и тучный, ходил тяжело, опираясь на толстую клюку. Правая нога его скрипела при каждом шаге и громко стучала по обветшалому полу.

Ногу ему оторвало выше колена под Мукденом в японскую войну.

Происходил Гуров из крестьян соседнего с нами села. После возвращения с войны в селе ему делать было нечего. Земли причиталось «полдуши», а у отца и матери целая орава ртов. Явление обычное: чем беднее мужик, тем больше у него детей. Словно бог в наказанье посылает. И какой же Гуров работник без ноги? На железную дорогу, где он раньше работал грузчиком, его уже не могли взять. Сапожному ремеслу учиться поздно. И вот, будучи в уездном городе, где хлопотал о пенсии, узнал, что для уездной тюрьмы требуется привратник-сторож.

Врач, который осматривал его ногу, посочувствовал горю инвалида войны и посоветовал ему пойти к дряхлому начальнику тюрьмы, попроситься сторожем.