— Там, в спальне, в шкафу, возьмите на память десятитомник Тургенева. Это последнее издание Глазунова. Прекрасно издано, замечательный переплет. Внизу, если пожелаете, в хорошем издании «Дон-Кихот Ламанческий» Сервантеса, испанского писателя. Слышали о таком?

Я кивнул головой: «Конечно, слышал».

— Возьмите тоже для себя. Богатые иллюстрации… Читается роман при любом настроении. А еще, — совсем уже понизил голос Тарасов, — на третьей от низу полке Библия. Это последнее издание семнадцатого года. Двести восемь иллюстраций гениального французского художника Густава Доре. Библия вам пригодится для антирелигиозных докладов.

— Спасибо, Тарасов, — поблагодарил я, не понимая, зачем это ему такое завещание понадобилось. Да кому же? Мне!

— Теперь вот еще, — продолжал он. — У меня в доме много картин, портретов. Все возьмите вместе с книгами и разошлите по библиотекам, читальням. Иначе мужики все книги пустят на цигарки. Есть у меня картины, которые, кроме меня, никто не видел. Они спрятаны в доме. Замурованы. Найдите, разберитесь в них. Там и для местного музея кое-что найдется. Музей недавно организован, и, кроме зуба мамонта, ничего примечательного в нем пока нет. Там у меня хранится большая картина, укрытая от пыли сукном и холстом. Это полотно за большие деньги нарисовано по моему заданию и по моей мысли одним из московских художников.

В книги и в картины я вкладывал весь свой доход. Я ведь сам неудавшийся художник. Ну, прощай, товарищ Наземов! Простите, что называю товарищем. Не получилось из меня человека. Один я был сын у отца и вот его-то имение в триста десятин унаследовал… Теперь про пистолет скажу. Это Васильев вручил мне его. А зачем — не знаю. Я не только стрелять — заряжать не умею. Зять-то и запутал меня. Он появлялся неожиданно, когда Василисы не было, а потом скрывался. Потом и Василисы не стал стесняться.

Тарасов нагнулся ко мне, покосившись в сторону.

— А восстание они хотят поднять скоро. Что-то у них еще не готово.

— Жильцев бывал здесь? — спросил я.

— Каждый раз. И вот вчера. Да-а… Помирать мне скоро. У меня язва желудка.

Он поник головой, затем будто вспомнил что-то.

— Младшая дочь ушла от меня еще в Февральскую. Не захотела жить со мной. Она училась на акушерских курсах. Теперь работает в родильном доме при больнице. Встретить вам ее придется — не говорите про меня ничего. Она чиста, не баловлива, смирная, — в покойную мою жену. Ну, простите.

Пока Тарасов рассказывал мне о книгах и о себе, я не заметил, когда ушел Иван Павлович. Но вот он вместе с Василисой направился к нам.

У Василисы в руках узел и небольшой чемоданчик. Иван Павлович, подойдя, сказал Тарасову.

— Садитесь!

Тарасов легко забрался на телегу.

— Держи-ка, хозяин, — подала Василиса чемоданчик, обвязанный ремнем.

— Что здесь? — спросил он.

— Хухры-мухры, — ответила Василиса. Потом объяснила: — Бельишко, штанишки, полотенце, мыло, а там что найдешь. — И она положила все это ему в ноги.

— А тут что, Василиса? — указал он на узелок.

— В дороге проголодаешься, узнаешь.

— Спасибо тебе. Какая ты добрая. Не стою я этой заботы.

— Ну-ну, говори. Кто же о тебе позаботится. Жены нет, дочь бросила, зять — черт. И выходит — круглый ты бобыль, как и я бобылка.

— Спасибо, Василиса. Прости меня. — И Тарасов даже прослезился.

Бодровский председатель зорко следил за Тарасовым и слушал разговор Василисы. Глаза его злобно блестели. Он, конечно, был голоден, как волк, но дай ему пищу — он есть не станет, да еще лягнет.

— Бог тебя простит, батюшка, — проговорила Василиса, отирая глаза. — Может, тебя и отпустят. Связался-то ты с кем? Хошь бы люди были. Ты уж, батюшка, покаянье им крепко дай. Они люди добры. Гляди, что мне Иван Павлыч, самый заглавный, приказал. Говорит: «Василиса, собери ему то-то и то-то, а на дорогу продукты». Вот какие люди! Дочь заявится, что ей молвить?

— В Пензу язву желудка лечить поехал. Да она все равно узнает. Ну, прощай, Василиса.

Сторожиха некоторое время постояла, потом поправила сиденье для Тарасова и ушла. И до самого отъезда стояла на крыльце черного хода.

Усевшись как следует на телегу, Тарасов положил вещи под сено, затем посмотрел на чумазого бодровского председателя, брезгливо поморщился.

Председатель, набрав полную грудь воздуха, во всю силу глотки заорал:

— Ах ты… большевицкий прихлебатель! — и скверно выругался.

— Ну-ну! — прикрикнул на него Филя и показал бодровскому председателю кулак величиною чуть поменьше брындинского.

— Тарасов, трогай!

Подвода тронулась. Мы провожали ее взглядом долго, пока она не скрылась за гумнами.

Нам не пришлось спать и в эту ночь. Проводив арестованных, мы долго ходили по полям, смотрели и гадали, какой будет урожай. Затем после обеда принялись за осмотр дома. Мы просмотрели все книги, годные для библиотеки сложили в одно место.

А поздно вечером мы попеременно дежурили. И не столько караулили Егора с Ванькой, которые спали, сколько, выходя из дома на черное крыльцо, прислушивались, не заявится ли кто-нибудь сюда. Может все случиться. Только на себя надейся.

На момент мы с Иваном Павловичем задремали, но чтобы не разоспаться, принялись при лампе читать. Иван Павлович увлекся иллюстрациями в Библии, а я листал «Искру» за два года. Затем взял комплект журнала «Нива» за 1896 год. Мне интересно было узнать, что же делалось на белом свете в год моего рождения. «Ниву» решил тоже прихватить с собою для личной библиотеки.

О замурованных в доме картинах я ничего не сказал Ивану Павловичу, чтобы не соблазнять его на поиски. Мне одному хотелось найти это, просмотреть без свидетелей. Еще в детстве моей мечтой было найти на чьем-нибудь огороде или на гумне в поле скрытый клад с деньгами.

А чем не клад для меня то, о чем говорил Тарасов? Поищу, осмотрю все стены в доме, обстучу их. Недаром я увлекался когда-то работой знаменитых сыщиков.

— Сильно ты, Петр, спать хочешь? — прервал мои мысли о кладах Иван Павлович.

— Очень даже, Ваня. А ты как?

— Конечно. Только потерпим. Спать нам нельзя.

— Отоспимся потом, — согласился я, зевая, — раз такие дела. И нам не привыкать к бессонным ночам.

— Да, дело такое… — задумчиво протянул Иван Павлович. — Значит, говоришь, Жильцев?

— Он самый, желтоглазый шельма. Недаром Шугаев Степан Иванович прямо в глаза обзывал его врагом Советской власти. Будто чуял. И вот поди, словно в воду глядел.

Вдруг Иван Павлович предложил:

— А что, друг ситный, не вредно нам для бодрости искупаться.

— В этом болоте, друг пшеничный? — удивился я. Найдем, где поглубже.

Мы спустились к речушке. Невольно я взглянул за реку, на огороды, видневшиеся сквозь прогалы в ветлах. Глаза мои начали искать ту самую избу со знакомой трубой, на которой поставлен молочный горшок без дна для тяги дыма. Я увидел ее, эту избу. Из трубы лениво поднимался дымок, курчавясь вверху, словно хорошо встрепанная седая кудель.

Значит, нареченная теща — чья она теперь будет теща? — Арина топит печь. А что сейчас делает Лена? Вероятно, спит с сестрой Белянкой на той же знакомой мне кровати с зелеными спинками? Спит с распущенными по подушке русыми волнистыми волосами, как спала тогда, когда я был у них и утром сидел возле нее, любовался ею — розовыми щеками, еле заметным золотистым пушком на верхней губе, серебряными с дешевыми камешками серьгами в маленьких ушах…

Впрочем, зачем эти воспоминания? Вырвано из сердца — и хорошо.

Вспомнил и о своем бородатом друге — подводчике Андрее. Он, наверное, уже встал, огляделся, а меня все нет и нет. Моя мать ему наказала: «Гляди, чтобы Петьку где не кокнули. Тогда и домой не приезжай!»

И Андрей глядел — и вот проглядел. И теперь, вероятно, встревожился. Хорошо, если Федя сходил к нему, шепнул, что я жив. Что, если бы он знал, какие события произошли за это время здесь, в имении, и еще какие произойдут? Широко открыл бы он свои большие глаза из-под мохнатых бровей, разные мысли забродили бы в его голове.