— Хорошо, Михалкин?

— Я люблю по ночам рыбу ловить бреднем.

— А я люблю купаться. Вода теплая. Бывало, пригоним стадо, а после ужина идем на пруд. Он большой у нас. Рыбы много. И вот идет купанье. Потом на улицу. И спать не хочется. А придешь и только уснешь, мать будит. Ох, как не хочется вставать пастухам на заре!

На улицах в разных концах гармошка, песни. Вот совсем близко от нас. Поют стройно, плавно, протяжно.

— Послушай, Михалкин, хорошо ваши мордовские девки поют.

— Не жениться ли ты вздумал на мордовке? — спросил Михалкин.

— А что ж! Если бы не мысли об учении, женился б.

— Брось думать об учении. Давай, я тебе такую мордовку пригляжу, э-эх! Не мордовка, а сахарна морковка.

Вот черт Михалкин. Сосет себе трубку, опершись о перила моста, и болтает невесть что.

Спали мы спокойно, на сене. Утром встали. Самовар на столе, сахару и чаю мы захватили с собой. На сковороде хозяйка внесла нам жареной свинины с картофелем, по два яйца.

Хозяин Яков заявил за чаем, что он согласен быть «старостой» тока. Это нам очень понравилось. Распорядитель обязательно нужен. Мы пошли на ток, к первой молотилке.

— А правда, Михалкин, красиво всходит солнце?

Михалкин задумчиво шагает по огородной меже мимо поповского сада.

Солнце только что взошло. Золотистые лучи просквозили яблони, вишни и сливы. Это большой сад. Он простирается от двора почти до гумна. Огорожен крепким плетнем, возле которого растет жгучая крапива. На длинных веревках по саду бегают два пса.

Мы идем вдоль сада. Смотрим на сливы разных сортов, на румяные яблоки, на гроздья китаек. Эти китайки будут висеть до первого мороза. А ударит мороз — они становятся сладкими, рассыпчатыми. Самое время из них варить варенье.

Священник уступил комбеду конную молотилку на три дня.

Миновав сад, мы вышли на поповское гумно. На гумне четыре большие, высокие клади ржи. Стоят неподалеку друг от друга.

Мы вышли на большой, гладко выбитый ток. Здесь уже народ. Припрягают лошадей к приводам молотилки, убирают солому и мякину, устанавливают веялку.

— Здорόво, Яков! Ты уже тут? — спросил Михалкин нашего хозяина дома.

— Разь обещал, надо. А вот комитетчики плохо собираются, — пожаловался Яков.

— За снопами поехали?

— Три подводы.

Подумав, Яков нерешительно заявил:

— Никишин распорядился брать по десять снопов от каждого гумна…

— И что же?

— Для подсчету легче брать по крестцу. В телеге пять крестцов. Выйдет как раз с пяти хозяев. Лошадь довезет семьдесят снопов. Дело вернее будет. Ведь на десятине каждый знает, сколько у него телег. А молотить для замолота что десять, что четырнадцать снопов — одинаково.

— Понял, понял, — догадался Михалкин. — Значит, сначала мы узнаем замолот с одного крестца, потом перемножим на пять. Это уже выйдет замолот с телеги…

— А дальше, — продолжил Яков, — замножим со всей десятины. Предположим десятина дала урожай двадцать телег. И множь на двадцать.

— Ясно как божий день.

— Так что я самовольно отменил приказ Никишина.

— Правильно поступил, дядя Яков. Ты ведь старшой по замолоту.

— Как бы этому старшому по шапке не влетело.

— А ты картуз надень, — посоветовал Михалкин и шутя ударил Якова по старому картузу на голове.

Подошел еще народ. И все к нам. Интересно же, о чем толкуют эти люди. Но Яков сердито приказал:

— Становитесь на свои места. Вон Ефим расстановит — кому где. Снопы уже везут. Сейчас пустим машину.

Встретив подводу со снопами, Яков показал, куда ей свалить снопы поближе к молотилке.

Лошадей к приводу запрягли. На шкив молотилки и на маховое колесо надели погон. Женщины стали на свои места. Кто — подавать снопы к барабану на полок, кто — их подтаскивать. Опробовали веялку. Установили весы.

Здесь же были и некоторые из хозяев, у которых взяли снопы. Вот старик Минаев. Его крестец тут, на току. Михалкин, видимо, знает старика.

— Дядя Петр, не боязно — свою рожь спутаешь с чужой?

— Вся одинакова. Коль замолот — так для всех. Самому хочется знать, какой урожай даст десятина.

— А сам ты как думаешь?

— Вкругах пудов по семьдесят. Может, у кого и больше.

Прислушиваясь к их разговору, я в это время смотрел на поповские клади. Одна из них почата для молотьбы. Я прикидывал — сколько же телег в каждой и сколько всего.

— Михалкин, никак не угадаю, сколько телег в этих кладях.

Мне за него ответил старик Петр:

— С десятины священник снял по двадцать пять телег. А урожай десятина даст ему смело сто пудов. Вот и помножай. Пятнадцать десятин на двадцать пять телег.

Я перемножил.

— Триста семьдесят пять телег.

— Теперь — сколько зерна всего будет? Помножь на четыре пуда с каждой телеги.

Я нашел прутик от метлы и на току перемножил поповское зерно.

— Полторы тысячи пудов, — объявил я с каким-то даже испугом.

— А может, и больше, — равнодушно заметил старик.

Возле молотилки о чем-то вдруг суматошно, ералашно загалдели в несколько голосов.

— Станови-ись! Пуща-ай! Погоняльщик!

Это прокричал опытный задавальщик. Он был в выпуклых очках. Ему обещали полпуда ржи за день работы.

Погоняльщик, расторопный малый, взмахнул бичом, щелкнул в воздухе, гикнул на лошадей, а один из мужиков подошел к маховому колесу, сдвинул его с мертвой точки, и маховик пошел все быстрее и быстрее. Сначала загудел, потом завизжал зубастый барабан; задавальщик, перекрестившись, пустил первый разрезанный сноп. С гулом, ухнув, проглотил барабан сноп и выбросил солому на длинную решетку, сквозь которую осыпалось верно.

— Давай! Давай! — послышался оклик задавальщика, которым он подгонял всех и особенно бодрил себя.

Мякинная пыль поднялась возле барабана, окутала веялку.

Три воза снопов были обмолочены. На смену им привезли еще три от других хозяев. Секретарь комбеда записал в тетрадку, сколько «потянул» первый замолот. Рожь высыпали в глубокую телегу на полог. Туда же пойдет следующая.

Пришел с других токов Никишин. Там тоже наладили молотилки, и издали был уже слышен гул барабанов.

Михалкин рассказал Никишину о том, что придумал Яков. Никишин одобрил и послал парня, чтобы передал старшому тока — брать из кладей по четырнадцать снопов.

Солнце взошло довольно высоко, с полей подул прохладный ветер. Невдалеке расстилались яровые поля. Овсяные, серебристые, уже поспели, и их вот-вот надо убирать; просяные, с желтыми кистями, шелестели от ветра. Поспела чечевица, цвели подсолнухи. Все это зрело и обещало неплохой урожай.

Только надо вовремя убирать. Убирать, а народу в селах мало. Кто на войне, кто инвалиды, кто скрывается — дезертир. Остались женщины, подростки да старики. А дороги каждые рабочие руки. Лето, видимо, будет дружное, а на некоторых полосах еще рожь не скошена. Косить некому. Комитеты бедноты не могут охватить всю работу. В иных селах комбеды из вдов и солдаток создали группы, чтобы работать вместе. Кто косами косить, кто серпами жать.

Это были группы по совместной уборке урожая. Первым положил начало Федя, предкомитета Горсткинского волсовета.

«Что ж, — думаю я, глядя, как задавальщик ловко задает в барабан ржаную розвязь, — нынче это группа по уборке урожая, а завтра, может быть, уже товарищество по совместному севу озимых. А там пойдет и пойдет — вплоть до артельного дела или до коммуны, как это уже есть в селе Калдусах и других селах. Артельное дело для мужиков привычное. Что будет дальше — жизнь покажет. „Придут новые времена, будут новые песни“, — говорил Степан Шугаев».

Привезли еще три телеги снопов. К задавальщику подходят Михалкин с Яковом. Сквозь рев барабана, окрики погоняльщика не слышно было, что сказал Михалкин задавальщику. Михалкин снял с себя пиджак, остался в гимнастерке и стал на место задавальщика. Тот передал ему очки, которые Михалкин протер о гимнастерку и надел.