Шугаев, прищурившись, молчал и смотрел в толпу, а она, пораженная, на него. Ведь многие еще не знали подробностей. Шугаев ждал, что скажет этот случайно сошедшийся здесь народ. Народ заволновался, но нужного слова не говорил. Мало ли что может быть? Иные даже начали потихоньку уходить. Это заметил Шугаев. Лицо его дрогнуло. Мельком он взглянул на меня.

— А может быть, по вашему мнению, Жильцева и других надо выпустить на свет божий? Может быть, им надо дать свободу? Пусть живут среди нас и дышат? Как вы, товарищи? Что посоветуете? Как скажете, так тому и быть.

И сразу взорвались крики, грозные возгласы, требования.

— Чего спрашивать!

— Смерть им всем!

— В поганый овраг их!

— На лошадиное кладбище!

— Гляди-ка что!

— Расстрел им всем!..

— Повесить на осинах в лесу и не снимать!

— Чего Чека глядит! Разь не видно сразу?

— Дайте нам их, мы сами расправимся.

— Ведите их сюда! На месте расстрел!

И ни одного слова в защиту! Выступил молодой парень, подойдя к столу. В руках у него бумажка. Это был Ваня, парень, которого мы с Иваном Павловичем встретили в чайной.

— Товарищи, послушайте меня! Я хоть и молодой и не мне учить вас. Но вот из нашего села несколько человек были в банде. Среди них — бывший урядник Василий Антонович, которого многие знают. Он работал у Жильцева милиционером! А кроме того, еще кулак нашего села Бушуев. Я сдуру чуть, ей-богу, не женился на его дочери. Раньше не отдавали, а тут сами доняли, да, спасибо, мне глаза открыли. Вот бы влип!

Смех раздался среди народа.

— Да, да. Это наука нам, молодым. И стал бы вот я зятем классового врага, врага Советской власти. Я, товарищи, вот что вам зачитаю. Послушайте! «От имени трудового народа, собравшегося здесь шестого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, после заслушания сообщения председателя уисполкома о контрреволюционном мятеже в городе Инбаре левых эсеров, человекоубийц, покушавшихся на нашу родную Советскую власть, предлагаем ЧК и Ревкому немедленно беспощадно уничтожить поганую свору буржуазии во главе с бандитом Жильцевым, чтобы впредь никому никогда повадно не было!»

Он прочитал это громко, одним духом, запальчиво и, оглянувшись на нас, воскликнул:

— Голосую! Кто за эту резолюцию, поднимите руку!

Только тут мы увидели и поняли, как была накалена масса. Словно вихрь взметнулись руки.

— Кто против?

Ни одной руки. Да как тут поднять руку?

— Единогласно! — крикнул Шугаев. — Спасибо, товарищи. А теперь за дела. Ваше народное предложение будет выполнено.

Шумя, взволнованно размахивая руками, о чем-то крича и споря, многие тронулись на базар. Солнце взошло, базар вступил в силу, яблок навезли гору. То-то будет разговору! Разошлись и мы по своим местам. Шугаев — к себе с толпой приехавших к нему мужиков, я — к себе, в отдел управления.

Сегодня удивительно как мало было людей за пропусками.

Так было подавлено восстание левых эсеров в городке Инбаре. Жизнь шла вперед, и судьба моя вскоре переменилась. По командировке губкома я уехал в Москву, в только что открывшийся Пролетарский университет.

Однажды в морозный день утром к нам, в комнату студентов, почтальон принес письма. Два из них были мне. Я раскрыл конверт с незнакомым мне почерком. Письмо было от Феди, предкомбеда села Горсткина. В нем он пишет, что с весны уже комбеды будут работать вместе, артельно, что дом Тарасова отремонтировали и в нем устроена библиотека, проводятся занятия с неграмотными, а на сцене ставятся спектакли.

Весной, после спада полой воды, они починят плотину, а водяная мельница уже выстроена. Материал и жернова взяты с мельницы Полосухина.

«А еще сообщаю, Петр Иванович, осенью этой, на праздник Казанской, Лену повенчали с Ефимкой, гармонистом. Грустно тебе будет от этого или нет, не знаю. А думаю, что лучше так. Ты учись и выходи большим ученым. Санька тебе кланяется. Она вступила в комсомол, играет на сцене. Веселая, озорная, как и была. Словом, солдат-девка.

Федору мы не трогаем. Пусть живет и знает, что их время миновало навсегда.

Излишки хлеба мы продали государству, кооператив получил городской материал, какой нам очень нужен.

Вот тебе и все.

Твой друг Федор Евсеев».

От Сони уже второе письмо. Пишет, что курсы медсестер она окончила, просилась на фронт, но ее оставили в Пензе работать в госпитале.

«Петр, пиши, не ленись. Моя мечта — поступить в Саратовский медицинский институт, на хирургическое отделение.

Время впереди, и мы еще увидимся. Будь жив и здоров. Привет твоим друзьям по общежитию.

Целую тебя. Твой друг Соня.

О Никите-продотрядце, который стоял у вас в доме на квартире, отец твой недавно писал, что он, Никита, когда покончил свою работу с вывозкой хлеба, уехал в Питер. Эшелон с хлебом со станции Воейково сопровождал он и продармейцы из других сел».

Прочитал я письма. Защемила тоска по далекому родному селу, по городу Инбару, по товарищам моим Шугаеву, Боркину, Гаврилову и чудаковатому Коле Бокову.

И так потянуло к ним, захотелось взглянуть на наш утопающий теперь в сугробах снега родной город, где я работал, мужал и учился самой доподлинной революционной жизни! Не забыть мне тех тяжелых и радостных дней никогда. В них моя молодость, в них восход моего зрелого, сознательного бытия.

1956

Верно говорят: о писателе лучше всего судить по тому, что он пишет, а не по тому, что о нем пишут. Нет сейчас нужды представлять Петра Ивановича Замойского. Читатель этого двухтомника уже познакомился с его автобиографическим «Рассказом о себе» и с его тремя автобиографическими повестями — «Подпасок», «Молодость», «Восход» — и у него сложилось свое суждение о писателе. Задача моего небольшого послесловия — помочь читателю более всесторонне оценить писателя, определить его место в советской литературе.

Не буду пересказывать известное: где и когда родился П. И. Замойский, как жил и работал. «Рассказ о себе», открывающий двухтомник, в какой-то мере восполняет предисловие. В нем — история жизни и история творчества писателя. Читатель не может не обратить внимания на то, что одно сливается с другим, составляя органическое целое. Я же, в свою очередь, подчеркну, что П. И. Замойский не только писал книги о революционных событиях 1905 и 1917 годов, о коллективизации, но и сам активно в этих событиях участвовал. В начале 1918 года он вступил в Коммунистическую партию, боролся с бандами Антонова, работал в органах Советской власти. Его командировали учиться на рабфак в Москву. Он потом не раз возвращался к себе на родину, помогал создавать первые колхозы. В годы гитлеровского нашествия П. И. Замойский, находясь в родном селе Соболевке, возглавлял местную партийную организацию, боролся за помощь фронту хлебом, писал антифашистские рассказы и пьесы, руководил всевобучем. «Рассказ о себе» завершается 1956 годом, когда его автору исполнилось шестьдесят лет. Он прожил еще два года и умер в ночь на 21 июля 1958 года.

Каждый, кто знал П. И. Замойского, надолго сохранит его облик — облик человека с лицом крестьянина и с душой художника.

Был он чуть выше среднего роста, массивный, с округлой, «крепкой чкаловской кладки», как выразился один скульптор, головой. Левая рука искалечена: осколок австрийского снаряда еще в 1916 году раздробил ее кисть. Лицо широкое, скуластое (прабабушка была татаркой), смуглое от обилия веснушек. Редкозубый. Густые черные волосы зачесаны назад. Глубоко посаженные серые глаза и пронизывающе острый взгляд из-под нависших бровей. Глаза с хитрецой и доброй смешинкой. Голос звучит глуховато, низко…