— Он самый.

— Эх, черт, а я и не знал, что он тут.

— Я и сам не знал.

— А он-то нас небось узнал?

— Думаю, что да. Иначе не прятался бы. Как, подойти мне к нему?

— Один подойди.

И тогда я смело, будто разрешение Фили для меня что-то значило, направился к Илье. Он покосился, еще ниже опустил голову и принялся впустую колотить молотком. Стыдно, что ли, ему стало?

— Здравствуй, дружище Илья! — Я положил ему руку на плечо.

Он так н вскинулся.

— Здорово, Петр Иваныч! Садись, садись.

Один из сапожников быстро встал, нашел стульчик, обмахнул его фартуком и пододвинул мне.

— Вот и свиделись, — сказал я Илье и вынул пачку папирос. — Кури.

— У меня свой табак есть.

— То свой, а это фабричный.

Угостил папиросами и других.

Делая вид, что не интересуются нашим разговором, они не так уж громко стучали молотками.

Но я говорил с Ильей тихо. Вкратце рассказал, что произошло в нашем селе. Он ни о чем не спрашивал и даже не смотрел мне в лицо. Только улыбнулся, когда я рассказал ему, что у попа при обыске нашли хлеб в гробах.

— Так вот, друг ситный, не по той тропке ты судьбу свою направил. Воровство до хорошего не доведет. И нас, своих товарищей, подкузьмил. Нам и жалко было тебя и стыдно. Тебе долго еще отсиживать?

— Полгода.

— Домой-то хочется?

— А то разь нет. Скоро жнитво. Хлеб убирать.

— Вернешься — опять за воровство? А ведь теперь у нас Советская власть. Из рабочих и крестьян. И ты можешь быть у власти, как вот я, Филя, Павлушка.

Он посмотрел на меня, и на его глазах показались слезы.

— Нет, Петр Иваныч. Только бы домой… Я бы… Нет! Я теперь другой стал. Я заслужу перед властью. Ты уж прости меня, коль так сдуру вышло. Тесть подбил. Его в Пензу перевезли… И вот перед Филиппом стыдно. Похлопочи обо мне.

— Хорошо, Илья. Только молчи, — тихо говорю ему. — Я похлопочу, и ты скоро увидишь свою жену, мать, братишек. Даешь слово быть честным? Жить трудом при Советской власти, а не воровством?

— Даю, даю, Петр Иваныч. У меня ведь дочка родилась. Говорит жена — похожа на меня, как вылитая, — и тут похвалился он.

— Ну вот. Увидишь и дочку, похожую на тебя.

— Здравствуй, Ваня!

Он стоял у двери и молчал. Даже не взглянул на меня. Одет был так же, как и в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним в сенях избы Лены: темно-синий френч из хорошего сукна, брюки галифе, хромовые сапоги.

— Можешь идти, — сказал я конвойному Степе, который его привел.

Степа, который был с нами в Горсткине при обысках и арестах, посмотрел на меня, перевел взгляд на окно с поперечными выбеленными планками, затем бросил взгляд на затылок Вани и, словно убедившись, что все в порядке, вышел. Мы были вдвоем в следовательском кабинете при конторе тюрьмы.

— Что же ты стоишь, мил друг? В ногах правды нет.

Ваня и на это промолчал.

— Говорю, в ногах правды нет, — повторил я.

— Ее теперь нигде нет, — наконец отозвался он.

— Вот как? Может, и найдется, если хорошенько поискать? Проходи, садись. Поищем правду вместе. Вот папиросы, кури.

Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.

— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…

— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.

— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.

Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.

— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.

— Я… не виноват! — вдруг заявил он.

— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.

Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.

— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.

— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.

— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.

— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.

Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.

— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.

— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.

Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:

— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?

— Вор какой-то.

— Кто он, как его зовут?

— Уваром.

Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!

— И как он, твой сосед? За что сидит?

Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.

— Конокрад!

— Дружно живете?

— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.

— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?

— Сказал.

— А он тебе что на это?

— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?

— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.

Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.

— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?

— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.

— Чем вас кормили?

— Чечевична похлебка и каша с маслом.

— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.