— Дядя Викеня виноват. Письмо тебе с ним в город посылала, а он напился и письмо потерял.

— Знаю, знаю. Федора мне говорила.

Помолчав, добавил:

— Твоя сестра… Федора.

— И она виновата.

Она подняла голову, и глаза ее были полны слез. Она проговорила, не отирая их:

— Боюсь я.

— Кого боишься?

— Всех. Не знаю.

— И меня?

— И… тебя боюсь.

— Меня-то что?

— Зачем так говоришь?.. Уже все прошло… Зачем зря бередить?

«Зря». Опять это «зря». Короткое, но страшное слово,

— Чего же тебе нужно? — вдруг спросила она, взглянув на меня.

Что ей ответить? Я похолодел под взглядом ее голубых глаз. Да точно ли они голубые? И уже высохли слезы на них. И были то не глаза ее, а голубые ледяшки.

Множество «зря». Любил ее зря, зря вовремя не дал отпора Федоре, зря испугался тогда, и зря вот приехал сюда, и совсем зря желал свидания. Так мне и надо.

Глухим голосом я тяжело спросил:

— Значит, ты теперь не любишь меня?

— Нет.

Все.

Радуйся, Федора, твоя взяла…

Радуйся, сапожник Жуков Иван. Твоя взяла.

Уезжай, Петр. Твоя не взяла.

«Нет, нет и нет!»

Федя угрюмо смотрит на меня, а я чувствую, как проваливаюсь сквозь земляной пол.

— Спасибо, Лена.

Она молча встает, не глядя, протягивает мне руку. Я холодно жму ее руку, чужую, уже не мою.

И странно — чувствую вместе с горечью какое-то облегчение. Очень странно. Словно я освободился от чего- то, давно гнетущего меня. От какого-то сладкого, но непомерно тяжелого груза.

Лена прошла в открытую дверь избы мимо Феди. Федя покосился на нее, а Жуков смотрел на меня, и не поймешь, то ли довольная, то ли злорадная улыбка перекосила его курносое лицо. Нет, не поймешь. А я только посмотрел в спину Лены как бы напоследок, и она скрылась от меня во тьме избы.

— Все? — спросил Федя.

— Все, Федя. Да, все.

— Вот и хорошо.

— Куда лучше, — ответил я и, напустив на себя горькую веселость, сказал: — Теперь бы первач пошел в самый раз!

— Найдем, — сказал Федя.

Обернувшись к Ваньке, я весело обещал:

— Мы, надеюсь, еще встретимся?

— Не к чему, — буркнул он.

Следом за нами вышла Санька.

Отойдя от крыльца, она, схватив за руку, остановила меня. Федя заметил это и тихо побрел один.

Санька молчала, тяжело дыша. Я тоже ничего не мог говорить. Только видел, как удалялся тихо Федя, затем скрылся за кооперативом. Видела это и Санька.

— Я все слышала, — наконец прошептала она. — Зачем ты ей это?

— Что зачем?

— Говорил-то все! Эх, Петя, Петя! Хотела я тебя толкнуть под бок, чтоб замолчал, да постеснялась.

— И хорошо сделала, Саня, что не толкнула.

— Да разь она поймет? Тебе же говорила Анна. Куплена Елька и перекуплена. И к чему ты все это завел? Горько, что ль, было? А теперь-то сладко? Так тебе и надо.

— Да что ты, Саня! Ты тоже против меня?

— За тебя я, за тебя.

Она крепко схватила меня за руку, приблизила ко мне свое лицо.

— Мне бы ты хоть чуток так сказал.

— Зачем?

— А вот зачем.

И, обхватив меня за шею, крепко-крепко начала целовать.

— Что ты, Саня, что ты? — испугался я не на шутку. — Как тебя понять?

— Как хошь, так и понимай.

Отстранив меня, она погрозила мне пальцем и строго приказала:

— К нам заезжай. Обязательно.

— Зачем, Саня? — спросил ее.

— Увидишь зачем. Вглядись и вдумайся. Когда Лена еще не пришла, ты говорил о любви. Говорил — полюбишь самостоятельную, а не теленка. Толкнула тебя, а ты меня? Толкнула ведь?

— Да, толкнула.

— И все… А может, и не все. Ну? — она приблизилась ко мне и схватила за плечи. — Я не Лена. Я больше ее понимаю. А она, правда, что теленок. Уж я — то никого не послушаюсь. И… грамотнее, чем она.

— Подожди, подожди. — Хотел ее отстранить, но она теснее прижалась ко мне.

— Поцелуй меня. Сам поцелуй.

— Как же так?

— А очень просто. Я ведь ни с кем еще сроду не целовалась.

— Да что ты…

— Эх, ты!

Она оттолкнула меня, помахала рукой, крикнула:

— Заезжай обязательно! — и побежала к избе, где в сенях еще виднелся огонек.

Поговорив, мы с Федей решили еще прогуляться по селу. Спать нам не хотелось.

Светил узкий серп луны, ярко блестели звезды, высоко стояла тесная куча Стожар. Блестела Венера, уходя на запад. А на востоке уже белела полоска сине-молочного разлива. Близилось утро. Кое-где пели ранние петухи. Булькающими голосами гортанно квакали в тростниках на реке лягушки, и давали знать о себе сонные собаки.

Проходим мимо темных и сумрачных строений — изб, мазанок, крытых погребиц, освещенных мерцающими звездами. Липы, тополя, ветлы, запахи акаций от палисадников, лугового сена и непросохшей травы на телегах!

Влево кем-то брошенная недостроенная изба с присевшими от времени стропилами, пустые оконные пролеты, а вокруг высокая трава и навозная куча, тоже поросшая травой.

Громадная, о пяти главах церковь — как клуха уселась на цыплят. На отшибе от нее, словно забытая всеми, стояла дырявая колокольня.

Недалеко от церкви протекает тихая безыменная речушка, заросшая тростником, осокой, а поверх покрытая большими лопухами водяных лилий и блестками рыжей плесени.

Мост, уходящий вниз, как в пропасть, за ним взмет крутого подъема на другую сторону, откуда мы сегодня спускались. Там, на той стороне, еще улица, и с такими же избами, и присевшими старыми мазанками. Улица уходит в туманную даль, где стоят крупные березы в два ряда вдоль дороги, ведущей в дом помещика Тарасова.

А вон едва освещенная полоской занимающейся зари мельница с крестообразными, зловещими крыльями. Одно крыло уперлось в землю, второе взметнулось к звездам. Это мельница Полосухиных, Федоры и Егора. Я не чувствую сейчас той ненависти к Федоре, какую чувствовал раньше. Уже нет во мне ни обиды, ни горечи. Все получилось ясно, стало на свои места. Боль прошла, ее словно отрезало, и безразличное чувство поселилось во мне.

Да, была любовь, первая, нежная, но она пришла не вовремя и неизвестно, к чему бы повела. Я рад, что все так кончилось. Теперь я перестану думать о Лене, свободен от этих бесплодных и ненужных мечтаний. Личное мое придет когда-нибудь, но загадывать вперед нечего. Пусть другие мои товарищи по работе, сверстники, влюбляются, женятся, пусть ищут квартиры, обедают дома, а не в столовой, пусть после женитьбы неохотно едут в командировки, — там же опасно, трудно и жена может не пустить. На примере таких товарищей я убедился, что семья для нас, молодых работников уезда, просто обуза. Если ты один, так уж один надейся на себя и своих товарищей, а они — на тебя.

Несладко и беспокойно живется тем работникам — старше нас годами, — которые приехали в город, а в деревнях оставили своих жен с детьми и то и дело ездят домой проведать их. А еще хуже тем, которые недавно поженились, завели уют; их жены — мещаночки, щебеча, примеряют им галстуки, заставляют носить их — это нам противно до тошноты — и настойчиво приказывают приходить с заседаний пораньше, к ужину.

А заседания в уисполкоме или упродкоме часто происходили с вечера и до позднего утра. Говорили, и курили, и ожесточенно спорили.

…Где-то тихо, словно засыпая, вздыхала гармонь и слышался тихий припев девушек.

Очень осторожно, на всякий случай прячась в подворотню, кратко и лениво лаяли собаки.

— Звезды-то, звезды какие лупоглазые! — проговорил Федя, когда мы с ним дошли до самого конца улицы; дальше уже лежали поля.

Мы остановились и смотрели вверх, будто никогда не видели звезд.

— А что, скажи, Петр, есть, говорят, такая звезда, вроде Марсы…

— Есть такая планета.

— Планета, — повторил Федя. — И, говорят, она по климату схожа с нашей Землей. Книжку я читал чьего-то ученого, не нашей фамилии.

— Фламмариона? — подсказал я.

— Его, его. Он небось немец?