Из-за угла показался Федя и принялся махать мне, чтобы я шел к нему. Пришлось лечь и ползти по канаве. Опять взвыл Архимед.

Федя взял меня за руку, и мы, полусогнувшись, пошли вдоль стены к углу дома.

— Вон, — шепнул Федя и указал по направлению к какому-то сараю или омшанику.

Там стояла лошадь, впряженная в телегу, на телеге лежала куча травы. Лошадь была привязана вожжой за столб, под морду брошен корм.

— Есть кто там? — спросил Федя, указывая на дом.

Я рассказал, что видел. Федя, посиневший от холода, дрожал.

— А чья это телега? — спросил я.

— Не знаю… Пойдем… вон туда.

Мы тихо добрались до сарая. Дверь была полуоткрыта.

В сарае валялись поломанная мебель, щепки, дрова и три улья. Один улей лежал возле окна.

От дома послышались шаги и звук, похожий на тот, когда несут колотые сухие поленья дров.

Федя встал на улей. Слышно было, как кто-то, тихо говоря, подошел к телеге. Послышался шорох раздвигаемой травы. Затем в телегу что-то начали складывать.

— Винтовки. Считай, — шепнул Федя.

Винтовки укладывали бодровский председатель, Жуков, Тарасов и Жильцев.

Уложили быстро, сверху еще накрыли травой. Вышли Полосухин с Васильевым.

Полосухин нес два оцинкованных ящика. И это уложили на телегу.

— Езжай гумнами, — посоветовал Жильцев, — а там вдоль реки.

— Стало быть, седьмого? — хрипло спросил председатель.

— К пяти утра. У моста вас встретят.

Потом Жильцев, поправив очки, строго спросил:

— Надежные?

— Все равно им деваться некуда. Дезертир — он и есть дезертир.

— Пока в руки им это не давай, — указал на телегу.

Подвода, скрипя колесом, тронулась… В саду снова взвыл Архимед.

— Пошли! — приказал Жильцев.

И все направились обратно в дом. Сзади тяжело плелся Климов.

«Жаль, — подумал я, — не расстреляли тебя в прошлом году вместе с сыном».

— Что теперь делать? — спросил Федя.

— Василису повидать.

— Как?

— Не знаю как, а надо. Ты вот что, Федя, оставайся, а я пойду встречать наших из города. Сам повидай Василису и спрячься, подглядывай.

— Выпить бы! — пожелал Федя.

— Попроси у Василисы. А то простынешь.

Садом, а затем гумнами вышел я в обход на ведущую в город большую дорогу.

Как спать хочется! Все тело ноет, а мокрые ноги горят, во рту пересохло. Вот чья-то копешка сена стоит на гумне. Эх, зарыться бы в нее! Или хоть посидеть. Но я знал, что едва сяду, как сразу усну. И все же сами ноги потянули к ней. Ну, если не посидеть, так постоять прислонясь.

И, когда добрался до копны, разулся, вытер о сухое сено ноги, постелил в ботинки, потом закурил, чтобы не дремать, как вдруг заныла рука. А я совсем забыл про нее. Посмотрел на кисть — она в грязи, ссадинах и застывшей крови.

«Заражусь, — мелькнуло в голове. — Чем бы промыть?»

Не раздумывая, подошел к густому придорожнику и росой принялся мыть и оттирать кисть. Она совсем окоченела, решил погреть ее под мышкой. Стало теплее.

Снова забрался в сено. Нет, не усну. Да они же поедут мимо меня. Неужели не услышу? Нет, не усну, не усну.

…Проснулся я, сам не зная почему. А может быть, и не спал, а только дремал и этот грохот телег донесся до меня.

Они гнали рысью. Не показываясь им, я прижался к сену.

Ехали на трех подводах. На передней правил Василий Брындин, по прозвищу Брында. Богатырь, когда-то первый кулачный боец в уезде. С ним два красноармейца. На второй — Иван Павлович Боркин, предчека. И у него на телеге люди.

На третьей… на третьей, ба, мой друг, одноглазый Филя, мой односельчанин. Начальник увоенкома из ефрейторов.

Первая подвода поравнялась со мной. Я поднял руку. Брындин натянул вожжи, лошади перешли на шаг, затем остановились. И остальные тоже.

— Честь имеем явиться! — Иван Павлович подошел ко мне и приложился к козырьку кожаной кепки.

— Явились в полное ваше распоряжение, товарищ генерал. — Это уже мой друг Филя. И тоже отдал честь.

«Ах вы, черти! Шуточки вам!»

— Вольно, — сказал я.

Последним подошел Брындин, заместитель Ивана Павловича. Он молча подал мне два пальца, так как всю его гигантскую ладонь я бы не охватил своей.

— Здорόво, друг!

— Здравствуй, Василий!

Если Филя был выше меня на голову, то Брындин был выше Фили на полторы головы. И, невзирая на такой гигантский рост, на широченные плечи, на огромное скуластое рябоватое лицо, на котором и рябинки-то были каждая с копейку, Брындин обладал удивительно тонким, почти детским голоском. Казалось, ему бы реветь быком, а у него голос нежный, словно у младенца. А когда он обозлится и возвысит голос, то уже получается пронзительный звенящий писк, который режет уши. Серые узкие глаза его уходят под крутые надбровья, лицо становится бордовым, рябинки белеют, и чуть приплюснутый широкий нос, больше в ширину, нежели в длину, совсем сливается с лицом.

Страшен бывает Брындин в такие моменты. Все крупные дела по усмирению восстаний Иван Павлович поручает ему, на все опасные операции по арестам едет Брындин.

Что там ему подковы гнуть? Он их просто ломает, как баранки. Он лом гнет через колено и вновь разгибает его.

Вот какой Брындин, заместитель предчека!

Закуривая, я наскоро рассказал им обо всем, что здесь произошло. У них глаза загорелись. Брындин, слушая, грузно переваливался с ноги на ногу, и казалось, ноги его уходит в землю.

— Вот что, — начал я. — Будем осторожны. Может быть, они и спят, а может, кто-нибудь караулит. Всем вместе идти не надо. У них оружие. Теперь дальше…

И я им рассказал о председателе Бодровского сельсовета, который с полчаса тому назад повез в свое село винтовки с патронами.

— Он не может уехать далеко, — добавил я, — но надо догнать. Поехал не прямой дорогой, а гумнами, потом вдоль реки. Слышишь, Филя?

— Молчи, Петя. Поеду сам.

— Возьми одного красноармейца, — посоветовал Иван Павлович.

— Друг, — обратился я к Филе, — дороги ты знаешь тут не хуже меня. Тебе надо не по его следу ехать, а перехватить. Выехать как бы навстречу. Завидишь, не гони сильно. Может побросать винтовки в хлеба. Там яровое поле. Встретишься — не доезжая, остановись и поправляй что-нибудь в сбруе, в телеге. Может, чекушку потерял Остановится он — подойди, попроси, нет ли запасной у него. Закурить у него попроси или сам предложи. А еще…

— Да что ты ученого учишь! Время только зря проводишь, — рассердился мой друг на такие наставления и побежал к подводе.

— Эх, зря он в шинели! — посмотрел я вслед Филе, на котором была длинная кавалерийская шинель, которую он почему-то любил.

— Ничего, — сказал Иван Павлович. — Веди нас в гости.

— Стойте здесь, — сказал я, когда мы подошли к большому амбару со многими дверями и с огромным навесом. — Надо найти Федю. Он где-то тут должен быть.

— Ищи, ищи, — сказал Иван Павлович.

Приехавшие взошли в поднавес, где их не было видно.

— В случае опасности свистну, — предупредил я.

Осторожно оглядываясь, я обошел амбар, завернул в сад и хотел было пройти к знакомому сараю. Случайно взглянув на дверь черного хода из дома, я вдруг увидел человека на выступе крыльца, он сидел ко мне спиной. Думая, что это Федя, я едва его не окликнул. А всмотревшись, едва удержался от восклицания. Это был не Федя. Это сидел Жуков Ванька. Что он тут делает? Вот повернул голову к саду, посмотрел на тропу, вот взглянул в мою сторону, но я уже успел спрятаться за стену сарая.

«Да он вроде часовым у них, — догадался я. — Но где же Федя?»

Ни окликнуть, ни свистнуть нельзя.

Переждав, заметил, что хромой Ванька нет-нет да клюнет носом. Значит, самогон и на него подействовал. Таким же путем, в обход вернулся обратно и решил зайти к дому с той стороны, посмотреть в щель окна, горит ли в доме огонь.

Дверь на парадное крыльцо, как всегда, закрыта, а если меня заметят из окна и поднимут тревогу, можно отбежать и свистнуть Ивану Павловичу.