Комбеды — революционная организация на селе. За один только месяц они основательно тряхнули кулачье, изъяли тысячи пудов хлеба и вывезли. Чем плохая работа?..

Кое-кто кричит: «Продотрядцы пьют!» Будто все вповалку пьют? Есть, конечно, такое дело, а если копнуть поглубже, выйдет, что кулаки сами и спаивают. Потом выйдет кулак и орет: «Продотрядчики пьянствуют!» Как в пословице: «Медведь корову дерет и сам орет». Кричат: «Бедняки тоже спекулируют!» Расследовали. Тоже проделки кулаков. Подсунут бедняку пуда два по шесть рублей, а научат продать по триста. Вот и глаза отвел!..

Левые эсеры за вольную торговлю хлебом, они против монополии. Не выйдет. При свободной торговле хлеб дойдет до тысячи рублей. С рабочего последние штаны сдерут, армия останется без хлеба, а деревенский бедняк зубы клади на полку…

Мы знаем, кулацкая утроба ненасытна. Деревенская буржуазия самая живучая. Накопила керенок целые холсты. Вот скоро конец будет керенкам. Тогда ими пусть избы оклеивают…

Хлебная монополия, товарищи, нерушимый закон на сегодняшний день. Твердая цена — шесть рублей пуд. Злостно укрытый хлеб отбирается, а злодей, как враг Советской власти, предается суду. Товары будут присланы еще и тоже пойдут по твердым ценам.

Передохнув, он провел пятерней по волосам, чуть-чуть прищурился. На лице появилась у Шугаева тонкая, озорная улыбка. И спокойным голосом с иронией он продолжал:

— Товарищи, из уважения нам необходимо отметить речь уполномоченного губпродкома Романовского. Вы прекрасно его слышали. Говорил он довольно понятно, этот левый коммунист. А надо сказать, что никакого левого коммунизма в нашей программе большевиков не предусмотрено. Это левачество буржуазное, барское. Романовскому вручили аршинный мандат, а надо бы ему за его слова дать волчий билет в полторы сажени. Такие господа, которые обзывают народ вахлаками, дураками, быдлами, знакомы нам с детства. Они росли у папеньки в кабинете и у маменьки за пазухой.

Он поднял голос:

— Эти дармоеды не должны нам мешать, а оскорблять себя мы не позволим. Отберем, товарищи, у него мандат и выдадим ему справку о его позорном поведении на совещании комбедов… Отберем и будем продолжать наше кровное революционное дело. И закончу я словами нашего Ильича — Ленина:

— Дело социализма победит!

С каким вниманием — большинство впервые — слушали все Шугаева! Сколько раз его речь прерывали восторженными восклицаниями, аплодисментами! Прекратились выкрики против комбедчиков и продотрядцев.

Был объявлен перерыв на ужин, а после для делегатов будет поставлена пьеса Толстого «Власть тьмы».

Завтра доклад об организации пробного умолота. Хлеба почти созрели. Надо заранее учесть излишки, а это можно сделать только пробными умолотами.

— Так рассказывай, Соня. Вот Иван Павлович не слышал, Андрей тоже, Коля Боков. И хозяйке нашей интересно.

Мы сидим на кухне. Перед нами знакомый самовар с небольшой вмятиной возле ручки. Самовар пыхтит, а в нем клокочет и урчит, словно обидевшись на свою давнишнюю жизнь, кипяток.

На шестке таганок, под ним пылают сухие щепки. Сверху объемистая сковорода. Жарится картофель с бараниной и луком.

Еще у нас за столом мордвин Михалкин, член уисполкома. С ним-то мы сегодня и едем в Барсаевскую, мордовскую, волость проводить пробные умолоты ржи.

Певучим голосом, поправив волосы, рассказывала Соня, как в прошлое воскресенье после утрени отец Федор вышел на амвон произнести проповедь. Он никак не мог забыть, что у него нашли и отобрали припрятанный в гробах и ульях хлеб.

Он то просил, то грозил, чтобы ему вернули хлеб.

«А не вернете, слышь, то станет вам хлеб этот поперек горла и животы ваши распухнут, утробы лопнут. И утонете вы, слышь, в крови зловонной».

— «Изыдьте вон, — передавала Соня, подражая голосу отца Федора, — кто протянул руку на мой хлеб, трудом и потом добытый. Изыдьте вон, грабители, из храма, где я служу богу сорок лет!»

И когда, слышь, он дошел до этого места в своей проповеди, в церкви поднялись шум и крики.

«Сам изыдь, антихрист в рясе!»

«Служил сорок лет, а толку нет».

«Мужики, — выступил Осип, — это что же? Это как понять — изыдь?»

Все в церкви пришло в такое движение, что ничего но слышно и не видно. Тут еще туча поднависла и закрыла окна. Гром загремел. Это еще более разъярило отца Федора.

«Слышите, слышите? — закричал он. — Бог послал на ваши головы гром и молнии. Антихрист пришел на землю. Молитесь! Все на колени!»

И сам первый упал на колени. А за ним с воем и плачем упали на колени несколько старух.

— Тут-то, — передает Соня, — и случилось самое главное. Припадочная старуха подбежала к священнику, схватила его за нагрудный крест и потащила.

«Сгинь, сгинь, сатана!» И так сильно дернула, что отец Федор упал лицом вниз.

Вот с него, лежащего навзничь, старухи — да, да, старые женщины — и начали снимать рясу. Но в это время подошли церковный староста и другие. Они подняли отца Федора. Лицо его залито слезами, глаза ничего не видят.

«Отец Федор, — начал церковный староста, — опозорили вы святой сан».

«Лишить его!»

«Расстричь из попов!»

«Не нужно нам такого!»

Эти голоса я сама слышала, а что каждый в отдельности кричал — где же разобрать. И вот сам отец Федор медленно встал и начал снимать рясу. Остался в одном подряснике. Ушел в алтарь, сел там на стул и опустил голову.

«Прихожане, идите домой, — объявил церковный староста. — Обедни не будет».

Кто-то предложил:

«Пущай отец дьякон отправит. Он и попом будет».

Начали выкликать моего папашу. А он спрятался на левом клиросе и не выходит оттуда. Все-таки его вывели. Отец струхнул.

«Служить не буду! — кричит он. И как обухом по головам: — Бога нет! Обманывали мы вас. Простите, Христа ради».

И опять скрылся на клирос. Я-то знала, что это брат мой Николай уговаривал отца. Он — красный офицер. «Как же, говорит, у меня, красного офицера, отец в дьяконах? Зачем тебе это? Землю как ты пахал, так и паши. Позорно обманывать народ».

— Вот и осталось наше село без попа и дьякона, — заключила Соня. — Церковь пуста.

Некоторое время мы молчали.

— Что скажешь, Иван Павлович? — обратился я к предчека.

— Да это не первый случай в уезде, как ты знаешь.

— Дядя Андрей, а ты как мыслишь? — спросил я.

Рассказ Сони Андрей слушал внимательно, иногда таращил глаза, иногда усмехался.

К религии он не был особенно почтителен, как и его кум-шабер Крепкозубкин Василий.

— Это ты о чем, зятек?

— Да о том, тестюшка: ведь церковь-то пуста. И сразу в ней две вакансии. Как помышляешь?

— А отвечу так: поскольку ваканции слободны, я одну займу.

— Это какую, борода?

— Замест попа.

— А дьяконом сына своего Абыса?

— Не-ет, — он усмехнулся. — Абыса — не-ет. Он все церковно вино выглохтит. Ведь там у них небось запас.

— Кого же ты изберешь в дьяконы, Андрей?

— Как кого? Грамотея.

— Где ты его найдешь? — привязался я к нему.

— Как где? А ты? Разь ты откажешься. Мы с тобой такую обедню отчубучим, хоть ноги выноси.

— Да я же большевик, дядя Андрей.

— Вот такой-то мне и нужен. С большевиком сподручнее работать. Власть не обидит, а еще способья нам даст на прокормленье. В виде ссуды, как из кредитного товарищества. Идешь?

— Иду, иду, дядя Андрей. Вот отрастут волосы — и запишусь в дьякона.

— Больше мне, как попу, ничего и не нужно. Только кто нас посвятит? — осведомился Андрей.

— Вон Иван Павлович, как предчека.

— Согласье даю. Теперь приложимся и «миром господу богу помолимся», — вдруг запел он.

Но Андрей не унялся.

— Теперь, как ты дьякон, бери себе по статье жену.

— Да где ее взять-то, борода? Может быть, ты мне сваляешь ее из пестрой шерсти?