Мать, дрожа от испуга, все же спросила:

— Так и не скажете — куда отец-то пойдет?

— Да к попу, мать, к попу, — ответил я. — Вместе с Осипом.

— Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, — радостно воскликнула мать, — ведь человеком стал наш отец!

В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник от каких-то болезней, полынь от лихорадки и другие — все это развешано на старых вожжах, укрепленных на плетне. Смешанные запахи дурманили, не давали нам спать. Мы ворочались с боку на бок, говорили друг другу «спать, спать», но сон летел от нас. Досадно было.

Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.

Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.

— Эк его разморило!

Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.

«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».

Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.

Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.

Заря уже занималась. Алая полоса удивительно четко пролегала по краю неба, тая и бледнея в выси. Небо было чистое, ни одного облачка. Не было и ветра. В лесу между деревьями тьма. Я иду вдоль опушки, знакомой дорогой.

Скоро вышел на луг. Виднелись несколько дворов. Это выселки. А в стороне от них — высокое двухэтажное строение с широким, как мост, подъездом вверх. То был огромный амбар кредитного товарищества, выстроенный еще до войны. В него раньше ссыпали хлеб в уплату взятых денег из «кредитки». Теперь амбар пуст.

Мне идти мимо него. Уже поравнялся с ним и хотел шагать дальше, как вдруг из щели нижних ворот мелькнул огонек. Может быть, мне показалось? Нет, мелькнул, и скрылся, и снова мигнул.

«Кто бы мог там быть? — подумал я. — Воры? Но что воровать? А-а, доски от сусеков».

Осторожно подошел к стене, прислушался. Явственно донесся сквозь толстую стену стук. Кто-то несколько раз стукнул, затем перестал, как бы пережидая, и вновь застучал.

«Доски отколачивают, мерзавцы. На свои сусеки берут. Узнать — кто. Подсмотреть, а самому не показываться».

Еще прислушался. О чем разговор — не разобрать.

«Накрою. В случае чего есть чем ответить», — решил я, ощупывая наган во внутреннем кармане.

Только хотел открыть ворота, как одна дверца распахнулась сама, а навстречу мне чуть не в лицо полетела куча мусора и пыли. И метла возле моего носа.

— Кто тут? — испуганно окликнул меня женский голос.

— А тут кто?

Пыль стояла во всем огромном и гулком амбаре. Несколько женщин мели, скребли сусеки, кто-то усердно стучал.

Два фонаря по концам. Один здесь, второй у дальней двери. И в сусеках, идущих чуть не с потолка, тоже видны отсветы.

— Оля, с кем ты там?

Это голос Сатарова. Оля — его жена. Боевая, шустрая и горластая, как и ее муж.

— Тут какой-то человек пришел.

Она не узнала меня. Да и я ее давно не видел. Живем на разных улицах.

— Александр! — закричал я, проходя в глубь амбара.

— А, это ты! — заорал он радостно.

Несколько человек стояло у противоположной двери.

— Ба-а! — навстречу мне шел Илья. — Ты что в такую рань?

— Доброе утро, братцы.

Здесь и Григорий-матрос и Сорокин. Словом, чуть не весь комитет бедноты.

— Какого ты лешего не спишь? — спросил меня Илья.

— А вы что не дрыхнете?

Сатаров заржал. Указал на меня.

— Он хите-ор. Свиданье назначил моей Оле. Глядь, не вышло. А?! — обратился он теперь к жене.

— О-ох, носатый. Да ежель б мы захотели, аль в лесу места нет?

— В лесу, дура, сыро. Насморк схватишь. И зачем ты оскорбляешь мою личность?

— Что мне твоя личность! Вот чуть-чуть Петра Ивановича метлой по носу не задела. То-то бы чихать начал.

— «Чихать», «чихать», — передразнил жену Сатаров. — Заговаривай зубы…

Уж если начнут трунить супруги друг над другом на собрании или где — только слушай!

— Нужны мы ему такие! — продолжала Оля. — У него небось есть своя. Краля. Кровь с молоком.

Все затихли. Насторожился и я. Потом Сатаров спросил Олю:

— Это кто же такая краля?

— Уйди прочь! Подметать надо!

— Нет, говори. Мы, как чуть что, самогонки наварим и женим его.

— Женишь его, поди-ка! Он теперь вроде городской стал.

А любопытствующие женщины, как суслики из нор, высунули головы из сусеков и смотрели на меня.

— Будет вам! — заявил Илья. — Совсем смутили человека. Жени-ить. Да разь он женится?

— Так и будет весь век холостым? — послышался голос из сусека, такой тонкий, протяжный.

Я узнал ее голос. Это — Устя, жена Авдони безногого, моего товарища. Устю мать моя с самого детства прочила мне в жены.

— Здравствуй, Устя!

— А что ж! Это ты правду не будешь жениться?

— Но на ком. Ведь тебя за меня не отдали.

— А ты и не сватал… У тебя где-то в Горсткине есть. Или, я слышала, тебе там отказная?

— Отказная, Устя. Слава богу.

Опять Ольга вступилась:

— Он в своем селе возьмет. Шика-арную!

— Шинкарку? — переспросила Устя.

Илья громогласно, как пророк, произнес:

— Петр Иванович не дурак. Ему революцию продолжать надо. И женится он только после полной победы социализма на всей земле… Вон как! Правильно?

— Бабы, светает, за дело! — приказал Григорий-матрос.

Оля, проходя мимо меня, погрозилась метлой и тихо, одними только губами, промолвила:

— Скажи спасибо, что про… Соню смолчала.

— Спасибо, — усмехнулся я.

Женщины опять принялись за работу.

Мужчины вышли на улицу и уселись на старые бревна.

— Мы думали, нам одним не спится, — сказал Илья. — Глядь, и тебя сон не берет.

— Меня, верно, не берет. Это всегда так под первый день. Только вот что…

И я шепотом рассказал им, что узнал от Насти и матери.

Известие их ошеломило. Они долго молчали.

— Н-нда-а, — наконец-то проговорил Сорокин. — Не дремлют они.

— Это ничего, это даже хорошо! Весь хлеб выгребем, шкура с них долой! — заявил Григорий. — К Лобачеву сам пойду. Спихну его в эту могилу.

— А к Гагариным кто назначен?

— Да я же, я, — отозвался Сатаров. — О-ох, и разделаю! Народ надо созвать. Разыграю — как в клубе комедь. Под овсяной мякиной, говоришь? Ладно.

В сельсовете находилось несколько «понятых» из бедняков н середняков. Среди них Василий Законник. Николай Гагарин, вызванный вместе с Лобачевым в сельсовет, смотрел на улицу.

— Так вот, гражданин Лобачев, есть приказ комитета бедноты проверить у всех количество зерна и муки. Излишки изъять для государства. На собрании ты был? Все слышал?

— Что надо, вроде слыхал.

— Ну вот и замечательно, — подтвердил Григорий.

А по улице гнали стадо. Пастух Лаврей и подпаски щелкали бичами. Топились печи. Дым из труб вился столбом. Звенели ведрами у колодцев. Лаяли собаки, мычали коровы, и все еще продолжали петь петухи. Где-то переругивались мужик с бабой. Обзывали друг друга неласково.

Утро было в разгаре.

Как только взошло солнце, румяное и огромное, тут же подул ветерок, и кизячный дым над крышами пригнулся и поплыл по улицам.