— Мертвецы? — пришел ей на помощь Кампьен.

— Конечно, нет, дорогой, — укоризненно произнесла она и рассмеялась, помолодев лет на десять. — Может, дерево для гробов, а может, ужасные маленькие козлы, которые они используют. Я никогда не заглядывала внутрь. Как-то не приходилось. Они всегда являются ночью, в этом все дело.

— Может, вы все-таки объясните мне, о чем идет речь. — Кампьен внутренне весь собрался.

— Я как раз и пытаюсь объяснить, — чуть не плача сказала Рене. — Я сдала один из моих подвалов — это такие помещения под полом с отдельным выходом слева и справа от парадного крыльца — нашему старому гробовщику Пузо. Он очень просил меня, и я пошла ему навстречу. С соседями надо жить в дружбе, правда?

— Правда, если вам нравится, что в любую минуту вас могут побеспокоить. Но это неважно, продолжайте дальше. Когда вы сдали подвал?

— Очень давно. Несколько лет назад, но год-то уж наверняка. Он человек тихий. И у нас никогда не было никаких неприятностей. Но я подумала: вы увидите, что одна подвальная дверь закрыта на ключ, отопрете ее и решите, что вещи, которые там, принадлежат мне. А вдруг там что-нибудь не то? — Она говорила очень серьезно, но круглые серые глаза ее встретили его взгляд спокойно. — Я даже хотела спросить, может, вы слышали этой ночью, как они с сыном что-то там делают.

— Они что, сейчас там?

— Если нет, то скоро явятся. Когда вы были наверху, у мисс Эвадны, Пузо на минуту заскочил ко мне, предупредил, чтобы я не пугалась — они с сыном придут сюда часа в три-четыре ночи. Он очень внимательный человек. Старое воспитание.

Кампьен не слышал ее последних слов. Как же так, Чарли Люк совершенно точно указал время эксгумации — четыре часа утра. А это ведь на Уилсвичском кладбище. Может, он не совсем проснулся, когда читал записку?

— Ну конечно же! — вдруг сообразил он. — Не они ведь хоронили его.

— Мистера Эдварда? Пузо и сын его не хоронили, нет. — Вид у Рене был встревоженный. — Из-за этого было столько шуму! Такова была воля мистера Эдварда, написанная в завещании. Бесчувственный старик. Не думал, как сильно это может задеть добрых людей. Мертвым все равно. У него в завещании было сказано: «Проводя бессонные ночи в своей жалкой конуре и слушая раскаты грома и пушечную канонаду готовящегося к нападению врага, я пришел к следующему решению: если я умру раньше мистера Пузо, который многие годы мысленно снимал с меня мерку в предвкушении предстоящей работы, прошу моих близких не обращаться к нему в его ничтожную контору и не хоронить меня в одном из его богомерзких гробов».

Она произнесла этот монолог с большим чувством и кончила его характерным взмахом руки, проявив незаурядный талант подражателя.

— Я выучила завещание, как роль, — сказала она. — Мне оно показалось таким злобным.

Единственный зритель был явно в восторге.

— Брат был, видно, с характером?

— Напыщенный старый дурак. Набит всякими идиотскими идеями, и никаких манер, даже в могиле. От великого-то ума он и оставил всю семью без гроша. Вот я вам все и рассказала. Так что услышите — стучат под полом, не бойтесь, это всего-навсего гробовщик.

— Вдохновляющее предупреждение, — заметил Кампьен, встал с кровати и облачился в халат.

— Может, пойдем посмотрим? — предложила Рене самым беззаботным тоном. И Кампьен подумал, уж не было ли это предложение главной целью ее визита. — Мне никогда не приходило в голову шпионить за ним, — поведала она ему доверительно. — Во-первых, не было причины, а во-вторых, из моей комнаты ничего не увидишь. Последний раз он приходил сюда месяца три-четыре назад.

В дверях Кампьен остановился.

— А что там Коркердейл? — спросил он.

— О нем можно не беспокоиться. Он спит на кухне.

— Что?

— Послушай, Альберт, — сказала Рене, и Кампьен почувствовал, что она заставила себя обратиться к нему по-родственному. — Прояви благоразумие, не надо подвергать взысканию бедного молодого человека. Это была моя идея. Я не хотела, чтобы он увидел Пузо с сыном. «Все дома, — сказала я ему. — Вы должны теперь наблюдать за происходящим внутри, а не снаружи. Идите сюда, в тепло, и садитесь в это кресло». Он не стал возражать. Я сделала что-нибудь не так?

— Всего-навсего сбили с пути истинного хорошего полицейского, — улыбнулся Кампьен. — Ну так идем? Вы впереди.

Они тихо пересекли широкую лестничную площадку и двинулись в глубину дома, в котором стояла даже в этот ночной час относительная тишина. Палиноды спали так же, как бодрствовали, — с завидным пренебрежением к остальным жителям пансиона. Громоподобный храп, доносившийся из одной из комнат, навел Кампьена на мысль, что гортанный голос брата Лоренса обязан своим тембром аденоидам. В одном месте мисс Роупер остановилась, ее спутник тоже задержал шаги, внимание его привлек не шум, а зловоние, шедшее из цокольного этажа. Оно поднималось волнами и вызывало приступы тошноты. Кампьен втянул носом воздух и чуть не закашлялся.

— Господи, что это такое?

— Так, ничего. Не обращайте внимания. Это от стряпни, — проговорила Рене с нарочитым спокойствием. — Вы слышите их?

Действительно, откуда-то снизу доносился отдаленный глухой звук — какое-то царапанье, стук, как будто стучат по полому дереву. И хотя отвратительный запах не имел ничего общего с вонью мертвецкой, в соединении со странными звуками он производил жутковатый эффект. Кампьен вздрогнул, ощутив прикосновение руки Рене.

— Сюда, — прошептала она. — Мы идем в гостиную. В ней есть окно, расположенное над входом в подвал. Не отставайте от меня.

Дверь в гостиную бесшумно отворилась, и они оказались в просторной, полной теней комнате, слабо освещенной единственным неярким фонарем, горящим довольно далеко отсюда, на углу Эйпрон-стрит.

Эркер был довольно большой, жалюзи отчетливо обозначали верхний квадрат окна. Стук доносился теперь гораздо сильнее; скоро внизу центральной створки появился слабый свет.

Кампьен осторожно пробрался между нагромождениями мебели и наконец, нагнувшись над последней полосой препятствий — батареей пустых цветочных горшков, стоявших на высокой скамье, выглянул в окно.

Гроб появился внезапно. Он торчал вертикально и слегка покачивался — очевидно, его вытаскивали наружу снизу из подвальной двери. Увидев его, Рене шумно вздохнула, подавив вскрик; в то же мгновение Кампьен включил мощный фонарик, который он до этой минуты остерегался зажечь.

Белый широкий луч высветил гроб, как прожектором. Зловещий предмет походил на пианино. Он был длинный, широкий, внушительный, черная полировка придавала ему особенно жуткий вид.

Бумага, в которую он был завернут от пыли, скользнула вниз, и открылась широкая бронзовая пластинка с именем. Надпись была крупная, отчетливая, казалось, ее над ухом прокричали в мегафон. Значилось в ней следующее:

ЭДВАРД БОН ХРЕТИН ПАЛИНОД

Родился 4 сентября 1883 г.

Умер 2 марта 1946 г.

В душной притихшей комнате двое зрителей не спускали с нее глаз, пока гроб мягко не опустился вниз и не исчез. И сразу отчетливо послышались осторожные шаги.

Широкое лицо, розовое и гладкое, как ломтик бекона, появилось из недр подвала и уставилось на Кампьена. Тут же луч фонарика вырвал из темноты всего человека — крупного, крепко сбитого, с широкими плечами, бычьей грудью и брюхом. Из-под черного цилиндра выглядывали белые завитки волос. Он разительно напоминал новое черное мраморное надгробие.

— Добрый вечер, сэр, — проговорил он отрывисто, но с почтительной ноткой в голосе и с претензией на умничанье. — Надеюсь, мы не побеспокоили вас?

— Стоит ли упоминать о таких пустяках, — великодушно проворковал обладатель фонаря. — А что вы тут делаете? Складируете товар?

Маленький круглый — рот расплылся в улыбке, дружелюбно сверкнув двумя большими белыми резцами.