— Не стоит беспокоиться. Я иду на поправку. Даже настроение улучшилось. А про газеты я забыл, потому что все утро читал историю. Вам приходилось слышать про принцев в Тауэре?

— Кто же про них не слышал!

— И вы знаете, что с ними произошло?

— Еще бы! Он придушил их подушкой во сне.

— Кто придушил?

— Изверг. Ричард Третий, их дядя. Во время болезни вредно думать о плохом. Лучше почитайте что-нибудь веселенькое.

— Вы очень спешите домой, Тинк? Может, найдете время ради меня пройтись по Сент-Мартинз?

— Времени у меня дополна. Хотите передать что-то мисс Хал-лард? Но она появится в театре не раньше шести.

— Да, я знаю. Оставьте ей записку, прочитает, когда придет.

Грант взял блокнот, карандаш и написал: «Ради всего святого, достань для меня экземпляр «Истории Ричарда III» Томаса Мора».

Он вырвал страницу, сложил записку и надписал имя Марты.

— Отдайте на служебном входе старому Сакстону. Он ей передаст.

— Если сумею туда протиснуться, там такие очереди в кассу, — сказала миссис Тинкер и добавила, пояснив: — Играют один и тот же спектакль, публика валит валом.

Она положила записку в дешевую, из искусственной кожи, сумку с потертыми боками, которая, как и шляпа, казалась неотъемлемой частью миссис Тинкер. Каждый год на Рождество Грант дарил ей кожаную сумку, одну лучше другой, каждая была настоящим произведением искусства, столь восхитительной формы и безупречной работы, что даже Марта смело могла бы появиться с такой в «Павлине». Но, вручив дар, Грант больше ни разу его не видел. Вряд ли миссис Тинкер обращает в деньги его подарки: войти в ломбард для нее пострашнее, чем попасть в тюрьму. Скорее всего, его дары, как были — в магазинной упаковке, — мирно покоятся где-нибудь у нее в комоде. И время от времени, возможно, она вынимает их, чтобы полюбоваться или показать приятельницам, а может, ей достаточно чувствовать себя их владелицей. Так некоторых тешит мысль, что они все-все-все подготовили и могут сказать: «А вот в этом меня положите в гроб». На следующее Рождество Грант собирался открыть эту ее потрепанную сумочку, которую она носила всегда и всюду, и положить в кармашек деньги. Она, конечно, растранжирит их по пустякам, так что и сама не будет знать, куда потратила, но, возможно, маленькие радости, брошенные, словно цехины, в однообразие буден, дороже платонического удовольствия сознавать себя обладательницей коллекции чудесных сумок, спрятанных в глубине комода.

Миссис Тинкер вышла, ее сопровождал прямо-таки концерт из скрипов корсета и башмаков, и Грант снова обратился к пособию, пытаясь, подобно мистеру Таннеру, проникнуться интересом к человеческой расе как таковой. Получалось это у него плохо. Ни по натуре, ни по профессии человечеством в целом он не интересовался. По склонности, врожденной ли или благоприобретенной, Грант предпочитал индивидуальный подход. Сквозь дебри статистики он продирался с трудом, мечтая о рассказах про короля, взобравшегося на дерево и прячущегося в листве дуба; про метлу, привязанную к мачте; про шотландского горца, уцепившегося за стремя кавалериста[141]. Хотя, конечно, приятно прочитать, что англичанин пятнадцатого века «пил воду только в тюрьме». Об английском труженике времен Ричарда III на континенте ходили легенды. Мистер Таннер цитировал коллегу, жившего в то время во Франции:

«Во Франции разрешено покупать соль только в королевских магазинах по установленным королем ценам. Солдаты ни за что не платят и, если чем-нибудь недовольны, обращаются с людьми, как варвары. Виноградари должны отдавать королю четвертую часть урожая. Города выплачивают в казну ежегодно крупные суммы на содержание войска. Крестьяне живут в нужде и лишениях. Шерстяной одежды у них нет. Одежда крестьянина состоит из короткого кафтана из мешковины и штанов до колена, открывающих внизу голые ноги. Женщины ходят босиком. Крестьянин не ест мяса, а в суп кладет небольшой кусочек соленого сала. Дворяне живут немногим лучше. Тех, на кого поступил донос, допрашивают с глазу на глаз, и зачастую после допроса они исчезают бесследно.

В Англии все не так Никто не может войти в дом без разрешения хозяина. Король не имеет права по своей воле облагать налогами, он не может ни изменять законы, ни издавать новые. Воду в Англии пьют только в тюрьме. Англичане едят рыбу и мясо. Одеты они в добротные одежды, а в их домах полно всякой утвари. Судить англичанина может только местный судья».

И если вы собрались проведать свою Лиззи, чтобы взглянуть на ее первенца, а у вас худо с деньгами, как, должно быть, утешительна мысль, что в каждом христианском доме вас ждет стол и кров и не нужно ломать голову, где раздобыть деньги на железнодорожный билет. Да, немало хорошего было в той зеленой, зеленой Англии, с мыслью о которой Грант вчера уснул.

Инспектор перелистывал страницы, относящиеся к пятнадцатому веку, в поисках более конкретных сведений об отдельных людях, каких-нибудь мелких штришков, которые, как в луче прожектора, выхватывающем из темноты часть сцены, ярким своеобразием осветят события прошлого. Но, к разочарованию Гранта, описание снова обратилось к общим предметам. По мнению мистера Таннера, парламент, собиравшийся при Ричарде III всего один раз, был наиболее прогрессивным и демократичным из всех собиравшихся ранее; ученый автор выражал сожаление, что злодейства, совершенные королем, находятся в таком вопиющем противоречии с его завидным стремлением ко всеобщему благу. Похоже, это все, что мог сказать Таннер о Ричарде III. Если бы не Пастоны, не отголосок их живого общения, донесшийся до нас сквозь столетия, в этом большущем труде, посвященном деяниям человечества, человеком бы и не пахло.

Грант позволил книге соскользнуть на одеяло и ощупью нашел «Розу замка Рейби». [142]

«Роза замка Рейби» оказалась обыкновенным романом, зато его было гораздо легче держать в руках, чем таннеровскую «Общественную историю Англии». Вдобавок роман был сделан основательно, он скорее напоминал историческое исследование, написанное в художественной форме, с диалогами. Писательница, некая Эвелин Пейн-Эллис, сумела избежать искусственной архаизации, нарочитой «всамделишности» — их с Лорой детское словечко, — всяческих «зело», «паки» и т. п. В книге помещались портреты Йорков и их генеалогическое древо. То был рассказ о настоящих, а не вымышленных людях, рассказ, который будит воображение и мысль. В своем роде добросовестный и честный.

И что гораздо важнее, более содержательный, чем «История» Таннера.

Куда более содержательный.

Грант считал: если хочешь составить мнение о человеке, а узнать о нем неоткуда, познакомься с его матерью. А потому он охотно займется Сесилией Невилл, герцогиней Йоркской, по крайней мере пока не получит информацию из первых рук — «Историю Ричарда III» никогда не ошибавшегося сэра Томаса Мора.

Он взглянул на фамильное древо: да, Эдуард и Ричард среди других английских королей выделялись не только тем, что на собственном опыте узнали жизнь простых смертных, но и своим чисто английским происхождением. Какие имена: Невиллы, Фитца-ланы, Перси, Холланды, Мортимеры, Клиффорды, Одли и, конечно, Плантагенеты! Королева Елизавета тоже могла гордиться своими английскими предками, если, конечно, считать валлийцев англичанами. Но от знаменитой битвы при Гастингсе в 1066 году до девятнадцатого века английский трон в основном занимали короли смешанной крови: наполовину французы, испанцы, датчане, голландцы, португальцы, и только Йорки были настоящими англичанами.

В их жилах текла королевская кровь как с отцовской, так и с материнской стороны. Сесилия Невилл — внучка Джона Ганта, третьего сына Эдуарда III, первого Ланкастера. Два деда ее мужа — родные братья Ганта. У Эдуарда III было пять сыновей, и трое из них — прадеды братьев Йорк.

«Невиллы были крупными землевладельцами и занимали высокое положение в обществе, — писала Пейн-Эллис. — Невиллы были, как правило, красивы. Невиллы были люди незаурядные, с пылкой душой и сильным характером. Лучшее, чем могли наделить Невиллы, унаследовала Сесилия, единственная Роза Севера, выбор между Алой и Белой розами тогда еще не успел расколоть Англию».