— Эдуард Четвертый. Да, помню. Шесть футов росту, образец мужской красоты. Может, Ричарда измучила зависть? Зависть и родила в нем желание уничтожить даже семя красавца брата.

Грант прежде об этом не думал.

— Вы полагаете, Ричард питал скрытую ненависть к Эдуарду?

— Почему скрытую?

— Даже те, кто не любил Ричарда, отмечали его преданность старшему брату. С двенадцати-тринадцати лет Ричард постоянно находился рядом. Паршивой овцой в стаде был Джордж.

— Какой Джордж?

— Герцог Кларенс.

— А! Тот самый, что утонул в бочке с мальвазией.

— Тот самый. Вот почему они всегда были только вдвоем. Несмотря на десять лет разницы. А может, благодаря ей обычно при такой разнице в годах младший брат видит в старшем свой идеал.

— Будь у меня горб, — сказал задумчиво Каррадайн, — я возненавидел бы брата за то, что все досталось ему: и слава, и женщины, и мое место под солнцем.

— Может быть, и так, — не сразу ответил Грант. — Лучшего объяснения у нас пока нет.

— Знаете, он мог даже себе не признаваться в этом чувстве. Возможно, оно сидело глубоко в подсознании. Но замаячил призрак короны, и все в нем закипело. Взбунтовалось все его естество. «Вот и пришло мое время, — сказал он себе. — Столько лет на побегушках, вечно на шаг сзади — и никакой благодарности! Теперь мне за все заплатят. Теперь-то мы посчитаемся!»

Странно, Каррадайн по чистой случайности употребил для характеристики Ричарда те же слова, что и Пейн-Эллис. «Вечно на шаг сзади». На ступенях Бейнардского замка он стоял позади светловолосых, крепко сбитых Маргарет и Джорджа — так представила себе писательница Ричарда во время прощания с уезжавшим на войну отцом. «Как всегда, на шаг сзади».

— Значит, вы говорите, он до преступления был вполне приличным человеком, это интересно! — сказал Каррадайн, характерным жестом поправляя дужку очков. — Таким он больше похож на существо из плоти и крови. У Шекспира ведь Ричард карикатура, не человек Мистер Грант, я с удовольствием займусь поиском информации для вас. После моих крестьян хоть какое-то разнообразие.

— Кот и Крыса вместо Уота Тайлера и Джона Болта[146].

— Угу.

— Буду вам весьма признателен. Что бы вы ни раскопали, все сгодится. Но в первую очередь меня интересует описание событий тех дней из уст их современника. Ведь трясло всю страну. Я хочу знать, что думали обо всем этом жившие тогда люди. Мало ли что нагородили Мору о событиях, происшедших в его детстве, да еще при другой династии!

— Я постараюсь разузнать, кто считается летописцем того периода. Может, Фабиан? Или он писал во времена Генриха Седьмого? Ладно, я все разведаю. А пока что не хотите ли взглянуть в Олифанта? Сегодня он самый значительный историк того периода.

Грант с радостью принял предложение.

— Завтра по пути в музей закину вам книгу, ее ведь можно оставить внизу, у вахтера? А как только узнаю что-нибудь о тогдашних писателях, загляну к вам с новостями. Устраивает?

— Еще бы, — ответил Грант.

Каррадайн-младший вдруг застеснялся и снова стал похож на ягненка, хотя во время разговора Грант об этом сходстве не вспомнил ни разу. Чуть слышно выговорив: «Спокойной ночи», Брент выскользнул из комнаты, колыхнув фалдами пальто.

«Да, Атланта Шерголд сделала удачный выбор, — подумал про себя Грант, — вне зависимости от того, сколько у него денег».

— Ну, как тебе мой агнец? — спросила Марта, появившись у Гранта.

— Спасибо тебе. И как только удалось такого найти?

— Что его искать? Все время крутится под ногами. Можно сказать, живет в театре. «Бурю в стакане воды» смотрел, наверное, раз пятьсот. Если его нет в зале, значит, торчит в гримерке у Атланты. Скорей бы уж они поженились, перестанет, надеюсь, постоянно маячить перед глазами. Знаешь, они целомудренны. Идиллия! — По-актерски понизив голос, она доверительно сказала: — Вдвоем они хорошо смотрятся. Больше похожи на близнецов, чем на влюбленных. Всецело доверяют друг другу — поистине две половины единого целого. Никогда не ссорятся, споров и тех не слышно. Совершеннейшая идиллия! Это Брент тебе принес?

Она постучала указательным пальцем по толстому тому Олифанта.

— Да, оставил внизу, у вахтера.

— Трудно, должно быть, такую переварить?

— С виду, действительно, не располагает. Но стоит только начать, и пойдет как по маслу. Это учебник истории для студентов. Задокументировано все до последней мелочи.

— Уф-ф!

— Зато я узнал, откуда досточтимый сэр Томас Мор черпал сведения о Ричарде.

— Ну? Откуда же?

— От некоего Джона Мортона.

— А это кто?

— Он был архиепископом Кентерберийским при Генрихе Седьмом. Злейший враг Ричарда.

Умей Марта свистеть, она бы точно свистнула.

— Тоже мне первоисточник!

— И тем не менее его «История» стала первоисточником. Сначала для Холиншеда с его хрониками, а потом и для Шекспира.

— Значит, это версия человека, ненавидевшего Ричарда. Я не знала. А почему Томас Мор следует Джону Мортону, а не кому-нибудь еще?

— Кому бы он ни следовал, все равно это была бы тюдоровская версия. Томас Мор воспитывался в доме Мортона. Кроме того, сам Мортон был непосредственным участником описываемых событий — вполне естественно принять версию очевидца, к тому же услышанную из его собственных уст.

Марта снова указала на Олифанта.

— И этот скучный, толстый историк тоже признает, что рассказ Томаса Мора не отличается объективностью?

— Олифант? Не прямо. По совести говоря, в том, что касается Ричарда, он сам не слишком последователен. То у него Ричард — замечательный полководец и государственный деятель, который придерживается строгих правил и ведет достойную жизнь, то вдруг говорится, причем на той же самой странице, что «Ричард был человек беспринципный, он готов был пролить море крови, чтобы заполучить корону, замаячившую перед ним… Сначала Олифант неприязненно заявляет: «Мы вынуждены сделать вывод, что Ричард не знал угрызений совести», а на следующей странице приводит выдержку из «Истории» Мора, в которой описывается, как измученный угрызениями совести король проводит ночи без сна, — и так далее и тому подобное.

— Значит, твой скучный Олифант отдает предпочтение Алой розе?

— Ну, я так не думаю. Вряд ли он сознательно предпочитает Ланкастеров. Хотя, пожалуй — что-то он слишком спокойно относится к узурпаторству Генриха Седьмого. Я не помню, чтобы он хоть раз откровенно признал, что у Генриха не было никаких прав на престол.

— Кто же тогда его поддерживал? Генриха, я имею в виду?

— Ланкастеры — то, что от них осталось, выскочки Вудвил-лы, народ, которого могла оттолкнуть от Ричарда гибель принцев. На стороне Генриха были все, в чьих жилах был хотя бы след ланкастерской крови. Генрих и сам все прекрасно понимал, недаром в декларации своих прав на престол поставил на первое место «право оружия», а уж потом — ланкастерскую кровь — «De jure belli et de jure Lancastrie». Он и был-то всего-навсего старшим в побочной линии, ведущей свое начало от незаконного сына Джона Ганта.

— Я о нем ничего не знаю, кроме того что он был несметно богат и фантастически скуп. Помнишь прелестный рассказ Киплинга, как он посвятил в рыцари одного ремесленника — не за мастерство, а за то, что тот сумел сэкономить на резьбе королевские деньги?

— А как же — заржавленным мечом, вытащенным из-за гобелена. Значит, пока что ты еще далек от понимания истинной природы Ричарда?

— Так же как сэр Катберт Олифант. С той единственной разницей, что я это понимаю, а он нет.

— А моего агнца ты видишь у себя часто?

— Он приходил только раз — три дня назад. Видно, раскаялся, что опрометчиво дал обещание поработать со мной.

— Не может быть. Я за него ручаюсь. Верность — его знамя, его кредо.

— Как у Ричарда.

— Да что ты!

— Девиз Ричарда: «Loyaulte me lie» — «Связан верностью».