После обеда, который продлился несколько часов, никто не встал из-за стола. Гостиная заполнилась дымом сигар, пустые бутылки из-под шампанского понемногу скапливались в комнате между жилыми помещениями и мастерской, тетушки неустанно резали торты, а старшие кузены ставили пластинки на проигрыватель. Воздух казался плотным, и в нем разливался аромат шоколада. Младшие кузены и кузины (Арманд, Гиноварда, Жизела, Гитард, Лопарт…) попросили разрешения встать из-за стола и побежали в комнату Эжинарда, чтобы поиграть там с деревянными домиками, все двери, крыши и окна которых были раскрашены в яркие цвета. Через полуоткрытую дверь комнаты в углу коридора Арманду была видна арфа. Эту арфу сделал тридцать лет тому назад дядюшка Регуард, и она была одним из тех предметов, которыми семья гордилась, потому что (как говорил отец Арманда) доказывала, что работа столяра сродни творчеству мастера, создающего струнные инструменты. С тех пор как Арманд себя помнил, он всегда видел арфу в доме дядюшки Регуарда на одном и том же месте: в уголке на повороте коридора. Она казалась ему самой красивой из всех арф, фотографии или рисунки которых он хранил дома. Для этих вырезок из журналов предназначалась специальная синяя папка: арфа в руках мифологического божества; шумерская арфа, завершавшаяся головой какого-то странного животного, породу которого ему не удавалось определить; герб Ирландии; две норвежские арфы (одна — увенчанная головой дракона, а другая — головой женщины с повязкой на глазах) и арфа, сделанная из ветви дерева, на которой играл Харпо Маркс[57].

Кузен Регуард вошел в комнату с улыбкой на губах и с заплаканными глазами; его сопровождали взрослые, осыпавшие мальчика поздравлениями. В правой руке у него было шоколадно-мятное мороженое, а левая была забинтована. Арманд видел подобные сцены множество раз, на каждом из семейных сборищ, где бы они ни проходили: у него дома, в гостях у настоящих кузенов или у кузенов более дальних — некоторые из них жили даже в других городах. Всегда рано или поздно появлялся ребенок с перевязанной левой рукой. Бинт скрывал в основном то место, где находился безымянный палец. Арманд знал, что под повязкой пальца уже не было и что, когда бинт снимут, под ним окажется только крошечная, прекрасно зарубцевавшаяся культя. В очередной раз Арманд осмотрел руки всех своих родственников. Как он уже давно успел убедиться, у всех, кто был старше девяти лет, не хватало безымянного пальца на левой руке.

Когда мальчику было семь лет, он впервые осознал, что, раз на каждом празднике один из детей оставался без безымянного пальца на левой руке, это не могло быть случайностью. До этого дня он как-то об этом не задумывался. Да, конечно, он замечал, что ребята постарше лишались пальца, но не видел в этом ничего особенного. Так происходило всегда, и для него это было равнозначно вступлению во взрослую жизнь. Все взрослые члены семьи теряли палец по какой-то непонятной ему причине, которая до сих пор его совершенно не волновала. В жизни было столько загадок, которые он не рассчитывал разрешить, пока не станет взрослым, что он не уделял никакого внимания подобной мелочи, совершенно несравнимой с вопросами, занимавшими его воображение в то время: способность к самопожертвованию у сенбернаров, происхождение жизни или положение «вне игры» в футболе. Ему просто казалось, что для перехода из мира маленьких детей в область отрочества надо было расстаться с безымянным пальцем левой руки. Это показалось ему столь же логичным, нормальным и желательным, как выпадение молочных зубов.

Когда он пошел в школу, его удивило то, что многие взрослые, несмотря на свой солидный возраст, продолжали совершенно естественно существовать с пятью пальцами на левой руке. Ему это показалось непонятным, странным и даже немного отталкивающим, и он стал гордиться своей принадлежностью к семье, в которой развитие происходит логично и последовательно. По прошествии нескольких месяцев и под влиянием общения с другими ребятами его мысли приняли следующее направление: вероятно, какая-то непонятная случайность приводила к тому, что все члены его семьи повреждали себе левую руку и в связи с этим теряли безымянный палец. Его сосед по парте объяснил ему, что столяры часто остаются без пальцев. У столяра, который жил неподалеку от его дома (рассказывал одноклассник), не хватало целых трех пальцев. Его мама рассказывала ему, что со многими столярами такое случается — рано или поздно циркулярная пила отрезает им какой-нибудь из пальцев. Арманд знал, что в его семье дела обстояли не совсем так. Его родственники были столярами, но пальцы им циркулярная пила не отрезала, и никаким несчастным случаем это явление нельзя было объяснить. В девятилетием возрасте дети еще не были столярами и даже не знали, изберут ли для себя эту профессию, хотя следует заметить, что с незапамятных времен все члены семьи имели такое призвание и, за исключением редких случаев, в конце концов занимались именно этим ремеслом.

Арманд думал об этом несколько ночей. Может быть, речь шла о каком-то профессиональном договоре, который заставлял их отрезать себе палец? Мальчик пришел к выводу, правильность которого не мог никак подтвердить: они отрезали себе первый палец, чтобы постепенно свыкнуться с мыслью о возможных травмах в будущем. И потеря этого первого пальца позволяла им забыть о страхе перед возможной потерей других. Таким образом они понимали, что ничего особенно ужасного в этом нет; это придавало им смелости и позволяло заниматься своей профессией без страха. Только одно обстоятельство не укладывалось у него в голове: он познакомился с папой одного мальчика из параллельного класса, и у этого мужчины, который тоже работал столяром, все пальцы (Арманд рассматривал его руки каждый раз, когда тот приходил встречать сына к школе) были на месте.

Поскольку взрослые не делали из этого события трагедии и казались довольными и счастливыми в день потери очередного пальца (особенно это относилось к родителям ребенка, у которого отрезали палец), Арманд тоже не видел в этом никакой трагедии. Так продолжалось до того дня, когда — два года тому назад — он осознал, что в год своего девятилетия все члены его семьи теряли палец и что ему тоже грозит такая участь. В этот вечер он впервые почувствовал страх. Это случилось во время игры с кузенами и кузинами в деревянные домики. У Эжинарда, Жизелы и Жимфреу пальцы уже были отрезаны, а у Льопарта и у него самого руки еще были целы, что делало их малышами. Улучив момент, когда Эжинард прекратил игру, Арманд подошел к нему, проглотил слюну и попросил объяснить ему, что происходит с пальцами. Льопарт, Жизела и Жимфреу повернули к ним головы на какой-то миг, но потом стали снова входить и выходить из своих домиков. Вероятно, для того, чтобы выиграть время для размышления, Эжинард сделал вид, что не расслышал, и заставил его повторить вопрос. Арманд уточнил: ему хотелось знать, что происходит с пальцами — вот сегодня отрезали палец у Регуарда-младшего, и у всех детей отрезают палец, когда им исполняется девять лет. Льопарт смотрел на них, ничего не понимая. Эжинард встал, погладил Арманда по голове и осторожно выпроводил его из комнаты. Тот настаивал: почему у всех членов их семьи недоставало одного и того же пальца на левой руке, а у всех остальных людей пальцы были на месте? Арманд рассматривал коротенькую культю на руке Эжинарда, которому отрезали палец почти у самой пястной кости. Операцию провели безупречно, и шрам был чистым.

И почему надо было отрезать именно безымянный палец левой руки, а не мизинец правой или любой из указательных пальцев? Не была ли эта традиция связана с какими-то гигиеническими потребностями прошлых времен, забытыми впоследствии, что делало ее необъяснимой для мальчика? Совершенно ясно, что речь идет о древнем обычае, но откуда он появился? Сколько веков его род следовал этой традиции? А может быть, речь шла только о десятилетиях? В тот день, когда ему исполнилось девять лет, отец увидел, что мальчик плачет в своей кроватке.