— И не был бы таким печальным! О Зикали! Эта женщина умерла!

— Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, но самолюбие белого человека не допустило, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная волшебница, эта Мамина. Утешься — она дергала нити не только твоего сердца, но и многих. Мазапо, например, Садуко, Умбелази… И даже моего сердца.

— Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю небо, чтобы ты никогда не питал любви ко мне.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

— Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден? Прелестный ягненочек превращается в большого барана и хочет забодать тебя. Я, как голодный, жду гибели дома Сензангакона, а ягненок-Мамина стала слишком большой и едва не провалила меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Моя душа не хотела этого, вот я и вынужден был рассказать о ней всю правду.

— Она умерла, — сказал я, — к чему теперь говорить о ней?

— Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук остались. Суди сам. Умбелази, большинство предводителей и тысячи зулусов, которых я, потомок Дуандуи, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, глаза его ослепли от слез. Это тоже Мамина. Сетевайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангакона. Опять Мамина. О, это великие дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как ловко она это проделала! Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, — хороший яд, не правда ли?

— Все это дело твоих рук, а не ее! — вырвалось у меня. — Ты дергал нити, ты был тем ветром, который нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся город — город твоих врагов.

— Как ты однако прозорлив, Макумазан. Да, да, я знаю, как дергать веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети не тех крыс; и трава загорелась бы, даже если б не дул на нее я, но огонь сжег бы не то, что нужно. Я не создавал эти силы, Макумазан, я только направил их, куда следует, чтобы достигнуть своей цели — падения дома Сензангакона.

— Но я не понимаю, зачем ты утруждал себя, чтобы прийти ко мне? — спросил я.

— О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. И рассказать тебе, что Панда, вернее, Сетевайо, по просьбе Нэнди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собой скот и всех людей, согласных пойти с ним в изгнание. Сетевайо говорит, что это сделано по просьбе Нэнди, моей и твоей, но на самом деле Сетевайо считает благоразумным разрешить Садуко умереть самому после всего, что произошло.

— Ты считаешь, он лишит себя жизни?

— Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.

— Другими словами, он сошел с ума, Зикали.

— Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Но смотри, солнце уже село. Тебе следует уже быть в пути, если ты к утру хочешь уехать далеко от Нодвенгу. Вот небольшой подарок для тебя моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Это будет напоминать тебе о Мамине, о женщине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой! Все могло бы сложиться иначе!

Утром я раскрыл пакет. Зикали подарил мне вырезанную из черной сердцевины дерева умзибити фигурку Мамины. На ней он оставил немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, выполнено грубо, но сходство схвачено верно. Я до сих пор храню эту фигурку. Поразительно! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити — я предполагаю, что это сердце Садуко. А может, Умбелази.

Но это не все. Зикали завернул статуэтку в женские волосы. Я сразу узнал волосы Мамины. Их обвивали крупные синие бусы, которые она всегда носила на шее.

Прошло около пяти лет. Я снова очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти.

Однажды ночью мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень разлился в это время. Только к ночи удалось мне вытащить фургоны на берег. Дождь лил, как из ведра, и я промок до костей. Не было надежды развести костер и приготовить себе ужин, и я уже собрался спать, не поужинав. Но вспыхнула молния, и я увидел в полумиле большой крааль на склоне горы.

— Чей крааль? — спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

— Тшозы, инкузи, — ответил кафр.

— Тшоза? Тшоза? — повторил я показавшееся знакомым имя. — Кто такой Тшоза?

— Не знаю, инкузи. Он пришел из страны зулусов несколько лет тому назад вместе с Садуко-сумасшедшим.

Конечно! Я вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из краалей стада Бангу, и мы сражались бок о бок в ущелье.

— Вот оно что! — воскликнул я. — Ведите меня к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг.

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке, пролегающей через кустарник и промокшие поля. Хотя до крааля было не более полумили, но по тропинке верных два километра. Я был счастлив, когда наконец мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали. Под оглушительный лай собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ услышал, что Тшоза здесь не живет. Что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать; что он умер на прошлой неделе и похоронен. И тому подобную ложь.

— Слушай, приятель, — сказал я парню, преподносившему мне все эти небылицы, — ступай к Тшозе в могилу и скажи ему, чтобы он немедленно вышел оттуда живым. Иначе Макумазан поступит с его скотом так же, как Тшоза некогда со скотом Бангу.

Пораженный необычностью моих слов, парень повиновался, и вскоре при бледном свете выплывшей из-за туч луны я увидел маленького сморщенного старичка, бежавшего ко мне.

— Макумазан! — воскликнул он. — Неужели это ты? Войди, добро пожаловать!

Я вошел. За сытным ужином, которым он меня угостил, мы вспомнили былые времена.

— А где же Садуко? — спросил я, зажигая трубку.

— Садуко? — переспросил он и лицо его изменилось. — Он здесь. Ты знаешь, я ушел вместе с ним из страны зулусов. Зачем? По правде говоря, после той роли, которую мы сыграли в битве при Индондакузуке — против моей воли, Макумазан, — я подумал, что безопаснее будет покинуть страну, где предателям нечего рассчитывать найти друзей.

— Правильно! — сказал я. — А где же все-таки Садуко?

— Я тебе не сказал? Он в соседней хижине. Умирает.

— Умирает?! От чего, Тшоза?

— Не знаю, — ответил он таинственно, — я думаю, его околдовали. Уже больше года, как он почти ничего не ест и не переносит темноты. В сущности, с тех пор, как он оставил страну зулусов, он все время странный.

Тут я вспомнил сказанное Зикали пять лет тому назад, что Садуко лишился рассудка.

— Он много думает об Умбелази, Тшоза? — спросил я.

— О Макумазан, он не думает ни о чем другом. Дух Умбелази не покидает его ни днем, ни ночью.

— Могу я видеть Садуко? — спросил я.

— Не знаю, Макумазан. Я пойду спрошу Нэнди. Если можно его видеть, то нельзя терять времени. — И он вышел из хижины.

Минут через десять он вернулся с Нэнди, такой же спокойной и сдержанной, какой я ее всегда знал, только от забот она выглядела старше своих лет.

— Привет тебе, Макумазан, — сказала она. — Я рада видеть тебя, но странно, очень странно, что ты пришел именно сегодня. Садуко покидает нас… Он отправляется в свой последний путь, Макумазан.