Но на всех ступенях развития человек остается все же человеком. Я хочу сказать, что те же страсти обуревают им, и стремится он к тем же честолюбивым целям, и познает те же радости, и удручен теми же горестями, — все равно, живет в негритянской хижине или в европейском раззолоченном дворце, ходит на двух ногах или летает по воздуху. Для меня одно несомненно: человек, пока жив, поступает, в основном, так, как поступали его предки в течение бесчисленных веков с некоторыми, конечно, изменениями, вызываемыми климатом, местными условиями и обычаями.
Вот почему я всегда считал дикарей такими интересными. В них обнажены и ярче выражены те вечные принципы, которые управляют нашей человеческой природой.
Именно поэтому я счел нужным записать на досуге различные случаи из моей жизни, в которых, по моему мнению, выявляется эта наша общая природа. Очень может быть, что никто никогда не прочтет моих записок, но все-таки, кто знает? Быть может, когда-нибудь они попадут в чьи-либо руки и окажутся ценным материалом для изучения человеческой природы. Во всяком случае, я рассказываю правдивые истории об интересных племенах. Если последние выйдут живыми из дикой борьбы народов, то им, наверное, суждены большие перемены. Поэтому я хочу изобразить их такими, каковы они сейчас, пока их еще не постигли изменения.
Первая из моих историй — хотя и не в строго хронологическом порядке — гласит об одной женщине, о самой, по моему мнению, красивой женщине, которая когда-либо встречалась у племени зулусов. Вместе с тем, это была и самая умная, и самая честолюбивая, и самая порочная женщина. Ее имя — Мамина. Но ее звали также Дитя бури, потому что она родилась в ночь, когда свирепствовала страшная буря.
Мамина мне очень напоминает прекрасную Елену, описанную греческим Гомером. Во всяком случае, общее между ними то, что обе они были красивые, хотя одна из них имела черную, вернее, бронзовую кожу, а другая белую; кроме того, обе они, вероломные, были причиной гибели сотни мужчин. На этом, пожалуй, кончается сходство, так как в Мамине было гораздо больше темперамента, чем в Елене, которая, если только Гомер верно изображает ее, была в конце концов недалекой, пустой женщиной. Елена — воплощение красоты, которую эти старые плуты, греческие боги, использовали как ловушку для поимки многих достойных мужей. Такова была Елена, как понимаю ее я, не получивший классического образования. Мамина же хотя и была суеверной — обычная слабость женщин, — не признавала никаких богов и расставляла свои ловушки с переменным успехом, но с весьма определенной целью — играть видную роль в стране зулусов.
С Маминой я встретился впервые в 1854 году, и мое знакомство с ней продолжалось до 1856, когда оборвалось после кровопролитной битвы при Тугеле, в которой погибли сыновья Панды Умбелази и Сетевайо, на свое несчастье тоже встретившиеся с Маминой.
Тогда я был еще молодым человеком, хотя уже успел схоронить свою вторую жену после краткой, но счастливой брачной жизни. Оставив своего сынишку в Дюрбане на попечении верных и добрых людей, я отправился в землю зулусов, где бывал еще юношей. На этот раз я поехал туда, чтобы удовлетворить свою страсть охотника и попутно заняться торговлей.
В сущности, я не имел призвания к коммерческим делам, что видно из того, как мало я достиг в этом направлении. Но охота всегда была моей страстью. Не потому, что я люблю убивать живые существа. Нет, могу вас уверить, что во мне говорило главным образом спортивное чувство. Мне нравилась бродячая жизнь в диких местах, где часто моими спутниками были только небесные светила, нравились постоянные приключения, нравилось знакомиться с новыми племенами, с которыми мне приходилось сталкиваться. Короче говоря, меня привлекала и теперь еще привлекает вечная перемена, опасность положения и надежда открыть что-нибудь новое.
Дело было в мае 1854 года, когда я отправился охотиться в дикую местность между реками Белым и Черным Умволози. Охоту мне разрешил сам Панда, которого буры сделали правителем страны зулусов после поражения и смерти его брата Дингана. Район считался весьма неблагополучным по лихорадке, а потому я отправился туда в зимние месяцы. Местность так густо покрывал кустарник, что при полнейшем отсутствии дорог я нашел благоразумным не брать с собою своих фургонов и отправился пешком. Моими спутниками стали туземец-метис по имени Сикаула, которого обыкновенно звали Скаулем, зулусский предводитель Садуко и негр по имени Умбези, в краале[14] которого, в горах, я оставил свой фургон и нескольких своих людей со слоновой костью и другими местными товарами.
Этот Умбези был полный, здоровый мужчина лет шестидесяти, очень жизнерадостный и, что редко бывает среди негров, любил охоту как спорт, а не как промысел. Зная эту его склонность и его искусство находить дичь, я обещал подарить ему ружье, если он согласится сопровождать меня и приведет с собой еще нескольких охотников. У меня было одно плохое, старое ружье, имевшее неприятную привычку стрелять при полувзведенном курке. Но даже после того, как я объяснил ему все недостатки ружья, он подпрыгнул от радости при этом предложении.
— О Макумазан (это имя дали мне туземцы, и означало оно Ночной Страж), гораздо лучше иметь ружье, которое стреляет, когда этого не ожидаешь, чем вовсе не иметь ружья, и у тебя благородное сердце, что ты мне его обещаешь. Ведь с оружием белых людей на меня будут смотреть с почтением, и все живущие между обеими реками будут меня бояться.
Говоря, он взял в руки ружье. Но ведь оно заряжено! Я инстинктивно отошел в сторону. Ружье выстрелило и отбросило Умбези назад — оно сильно отдавало; пуля же оторвала край уха у одной из его жен. Женщина с воплем убежала в хижину.
— Это ничего не значит, — сказал Умбези, вставая и потирая плечо с горестным видом. — Хотел бы я, чтобы злой дух, сидящий в ружье, оторвал ей язык, а не ухо. Это вина самой Старой Коровы, которая повсюду сует свой нос. Теперь ей будет о чем болтать с соседями, и на время она оставит меня в покое. Хорошо, что это была не Мамина, мне было бы жаль, если бы ее внешность пострадала.
— Кто эта Мамина? — спросил я. — Твоя последняя жена?
— Нет, нет, Макумазан. Я хотел бы, чтобы она была моей женой. Тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Она моя дочь, но не от Старой Коровы. Ее мать умерла, когда она родилась, в ночь великой бури. Спроси у Садуко, кто такая Мамина, — прибавил он с широкой усмешкой, приподнимая голову от ружья, которое он осматривал теперь с опаской, и кивая на человека, стоящего позади него.
Я повернулся и увидел Садуко. Он сильно отличался от туземцев обычного типа. Это был высокий, идеально сложенный молодой человек. Хотя его грудь была испещрена шрамами от ран, доказывающими, что он воин, однако он не удостоился чести носить изикоко, то есть обруч, прикрепленный к волосам, из воска и полосок тростника. Право носить такой обруч дается только за особые заслуги и в более зрелом возрасте. Но лицо его с большими и задумчивыми глазами поразило меня больше, чем сложение и физическая сила. Это было бесспорно красивое лицо, почти не имевшее негроидных черт. Он скорее напоминал темнокожего араба. В его жилах и текла арабская кровь. Очевидно, он получил некоторое образование.
— С добрым утром, Садуко, — сказал я, с любопытством разглядывая его. — Скажи мне, кто такая Мамина.
В виде приветствия он приподнял руку, и эта вежливость понравилась мне: ведь, в конце концов, я был для него простым охотником.
— Инкузи [15], — произнес он приятным низким голосом, — разве отец не сказал тебе, что она его дочь?
— Да, — ответил весело старик Умбези, — но ее отец не сказал, что Садуко ее возлюбленный, вернее, хотел бы стать ее возлюбленным. Ты, Садуко, — продолжал он, погрозив ему своим толстым пальцем, — с ума сошел, если думаешь, что такая девушка, как Мамина, может принадлежать тебе. Если ты мне дашь сто голов скота, то тогда я, может быть, подумаю об этом. У тебя же нет и десяти, а Мамина — моя старшая дочь и должна выйти за богатого человека.
