— Разве тебя и колхозников кто освобождал от ответственности? — Сагайдачный пожевал губами, усмехнулся. — Тоже демагогия. Ты не утаивай, а говори все, что думаешь. Для этого и приглашен…

— Зараз поясню. — Онихримчуков смело посмотрел на Сагайдачного. — Вот пример. Сейчас зима, декабрь тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Пригласите в райком хоть завтра, и не одного меня, а все наше правление, всех коммунистов и актив. Пригласите и без лишних прений скажите: беритесь, трактовцы, за дело! Столько-то у вас пахотной земли, столько-то сенокосов, столько-то скота, птицы, столько-то машин. И вот вам твердое задание на тысяча девятьсот пятьдесят третий год: сдать государству столько-то зерна, столько-то мяса, молока, яиц, шерсти, столько-то уплатить натурой за работу МТС, а все, что получите сверх твердого задания, ваше! Всю сверхприбыль распределяйте среди тех, кто работал, и не поровну, а больше выдавайте тем, кто больше вложил труда да старания! И тут же, в райкоме, строго-настрого предупредите членов правления, коммунистов, актив, а меня в особенности: не выполните задание — будете привлечены к строгой партийной ответственности… Я понятно излагаю мысль, Аким Павлович?

— Коммунист, а рассуждаешь, как фермер, — сердито сказал Сагайдачный. — Ты что вздумал? Хочешь уйти от партийного руководства? Так, а?

— Нет, не так. — Ладонью Онихримчуков вытер вспотевший лоб. — Разве сын, становясь взрослым, перестает нуждаться в отцовском совете, и разве его любовь к родителям, уважение…

— Демагогия! — Сагайдачный тяжело поднялся, похрамывая, вышел из-за стола. — Любить и уважать партию мало! Партии надо во всем и беспрекословно подчиняться… Понятно?

— Я хочу работать, а не формально исполнять должность. — Онихримчуков стоял навытяжку, как солдат перед генералом. — Неужели трудно меня понять?

— Понимать тебя я отказываюсь. — Сагайдачный подошел к столу и начал складывать в портфель бумаги, показывая этим, что разговор окончен. — Эти свои «хочу» и «не хочу» ты оставь при себе и запомни: мне нужны не разглагольствования, а зерно, мясо, волокно… Вот так, Онихримчуков!

Бледный и мрачный, Онихримчуков, не простившись, ушел.

— Что так голову опустил и закручинился, Степан Игнатьевич? — спросил бухгалтер «Рассвета», поглаживая колючие, желтые от табачного дыма усы. — Подписывай ведомость на старательные… Люди ждут выдачу. Или есть в чем сомнение?

— Посмотрел на ведомость и задумался, — ответил Онихримчуков. — Вспомнил, в каких муках все это нарождалось.

— Когда-то это было… Воды-то в Кубани сколько утекло за эти годочки!

Много лет в «Рассвете» существует незыблемый принцип: постаралась бригада или ферма, больше дала продуктов — больше получила; поленилась, не постаралась, продуктов дала меньше — меньше получила. Заработки росли из года в год, и они не только радовали, но и заставляли рано вставать и поздно ложиться. Не стало ни лодырей, ни картежников, и рубли, полученные за старание, в станице назывались старательными. «Сколько тебе причитается старательных? О! Хорошо заработал»! — «А в нашей бригаде нынче дела плохие, старательных мало выдают». — «А почему так?» — «Известно, почему — плохо старались…»

Те же рубли, которые снимались с бригады или фермы за невыполнение плана, называли «недотепными». «Ну что? У вас нынче есть недотепные?» — «А у нас нету, мы про недотепные давно позабыли». — «Это у вас, как у тети Голубки, недотепных никогда не бывает». — «А что тут такого, женщина старательная, вот недотепные денежки ее и сторонятся…»

— Кто у нас, Алексей Иванович, в этом году первый по старательным? — спросил Онихримчуков.

— Известно, люди старательные, — отшутился бухгалтер.

— А если назвать фамилии?

— Рекорд побил стогектарник Илья Голубков, — ответил бухгалтер, поглаживая желтые усы. — Всех за пояс заткнул!

— А на каком месте мать Ильи Голубкова?

— Отстала наша героиня… Тетю Голубку огородницы опередили.

— А среди животноводов?

— Ну, средь своих тетя Голубка завсегда первая. — Довольный бухгалтер усмехнулся в прокуренные усы. — Телят же каких взрастила! Гордость, а не телята!

Онихримчуков подписал ведомость, и бухгалтер, взяв бумаги, вышел из кабинета. В это время в дверях показалась Евдокия Ильинична. Остановилась на пороге и сказала:

— Игнатьич, к тебе можно?

— А! Привет, тетя Голубка! Заходите, заходите! — Онихримчуков вышел навстречу, протянул руку. — Давненько не заходили…

— Несподручно… Живем на отшибё…

— Ничего, скоро переселитесь поближе, на Щуровую. — Он усадил гостью на диван, сам сел рядом. — Или хуторяне еще упорствуют?

— Все раздумывают, — ответила Евдокия Ильинична. — В мыслях взвешивают…

— Тетя Голубка, вы, наверное, приехали за старательными? — спросил Онихримчуков. — Ведомость уже готова…

— И за ними, сынок, и по делу к тебе…

— Какое у вас дело ко мне?

— Житейское…

— Слышал, приезжал к вам Иван Голубков?

— Показался. И брат Тимофей гостил…

— Ну, как они поживают?

— Оба несчастные, как те бродяги.

— В чем же их несчастье?

— В судьбе. — Она задумалась, не знала, как пояснить свою мысль. — На разных концах земли жили, жили, через сколько годов повстречались — и опять промеж ними заискрилась вражда. Оба постарели и телом и душой. И поувяли. Иван совсем поизносился, да и Тимофей тоже, а вражда в них не умерла. Сели за стол, выпили по рюмке и сразу сцепились, как цепные кобели. Начали старое ворошить… Иван только переночевал и отправился к своему дружку в Преградную, а Тимофей пожил у меня с месяц. Все к нашей жизни приглядывался, принюхивался, до всего дознавался… Попервах с Илюшкой схватывался… Только куда там ему спорить с молодым!

— О чем же у них был спор?

— Зачин Илюшкин брату моему не по душе. Не нравится, что Илья один поднял столько кукурузы. Для кого, говорит, стараешься? Ну, потом Тимофей смирился, и беседы у них были мирные…

— Почему же брат не остался в станице?

— Кто его знает… Родимая землица не приняла, как грешника. — Евдокия Ильинична вздохнула. — Поразузнал, поразнюхал, да и понял, что и без него тут неплохо…

— В этом он, пожалуй, прав, — согласился Онихримчуков. — Ну, а что у вас за дело ко мне, тетя Голубка?

— Прошу, Игнатьич, отпуск. За всю жизнь еще не разлучалась с Прискорбным, а теперь хочу отлучиться. Поеду проведаю старших детей.

— А как Василий Васильевич?

— Он согласный…

— И много вам нужно дней на гостевание?

— Хоть по неделе на каждого, и хватит. В разлуке их у меня трое. В гостях, Игнатьич, засиживаться тоже нельзя, а то еще надоешь.

— И все же, тетя Голубка, берите вкруговую по десять дней на каждого сына и на дочку, — посоветовал Онихримчуков. — У одного побудете больше, у другого меньше. Идите в бухгалтерию, получайте старательные, да и в час добрый. А за телят вам, Евдокия Ильинична, большое спасибо. Какие телушки, а какие бычки! Ну как на подбор! На бычков уже есть покупатели, — с гордостью сообщил Онихримчуков. — Всех оптом покупают в племенной рассадник…

— Знать, мои лобастые пойдут в зятья? — с грустью спросила телятница.

— Вроде б так… А вот телушек в невестки не отдадим, — пообещал Онихримчуков. — Пусть растут дома, молочницы. Нам надо увеличивать стадо дойных коров… Тетя Голубка, может, вам нужен транспорт?

— У Илюшки есть колесница…

— К дочке пусть Илюшка отвезет, тут близко, — согласился председатель, провожая телятницу до дверей. — А в Краснодар, к сыну Антону, поедете на моей машине…

— Спасибо, сынок…

Вернувшись в Прискорбный, Евдокия Ильинична перед вечером зашла к Анюте, сказала ей, что поедет к детям, и попросила присмотреть за домом. Сама мать и женщина душевная, отзывчивая, Анюта ответила:

— Поезжай, Дуня, спокойно. — Она участливо посмотрела на соседку. — Счастливая, Дуня! Дети у тебя взрослые… А мои когда еще вырастут…

— Не оглянешься, как Володька женится, — сказала Евдокия Ильинична. — Со взрослыми тоже хлопотно. Если бы все были такие, как мой Илюшка, то и горя мало. У Илюшки руки проворные, а все же без женского присмотра хозяйство не оставишь. Корова у меня стельная, доить ее надо умеючи. Илюшка хвастает, что все может, а так, как мы, бабы, корову все одно подоить не сумеет…