— Евгений Николаевич, а чего сюда пожаловал? — спросила тетя Анюта, прикрывая тяжелую, застоявшуюся дверь. — Или ненароком заблудился? Или теперь тут будешь?

— Допустим, тетя Анюта, я не заблудился и, допустим, теперь буду тут, — снисходительно улыбаясь, ответил Рогов. — Что на это скажешь?

— Скажу, что нехорошо, ежели такой красивый кабинет зазря пустует, — ответила тетя Анюта, перебирая пальцами ключи, нанизанные на большое медное кольцо. — Уже какой месяц простаивает. Тихий, чистенький, без людей. Иной раз загляну, окна пораскрою…

— А на мой вопрос так и не ответила?

— Отвечу как-нибудь в другой раз.

— А ты сейчас скажи.

Анюта молчала. Или не знала, что сказать, или не желала говорить. Перестала перебирать ключи, спрятала под фартук натруженные руки с утолщенными в суставах пальцами. Круглолицая, невысокая, еще статная и на вид моложавая. Вылинявшая косынка покрывала ее седую голову, припухшие, матерински ласковые глаза были в мелких морщинках.

Рогов смотрел на тетю Анюту и думал о том, что эта с виду спокойная немолодая женщина, занимавшая в райкоме самую нижнюю служебную ступеньку, теперь будет находиться в его подчинении. «А что я знаю о ней? — думал Рогов. — Пожалуй, только то, что она состоит в партии более сорока лет и что все эти долгие годы она бессменно проработала в Усть-Калитвинском уездном комитете, а с тридцатого года — в Усть-Калитвинском райкоме. Недавно вышла она на пенсию, но продолжала работать сторожем, потому что жить без привычного дела не могла. Мне также известно, что все секретари, сколько их здесь перебывало, уважали тетю Анюту, а теперь уважать ее должен буду я. Помню, Коломийцев как-то сказал: «Секретари райкома приходят и уходят, а тетя Анюта остается». А вот слова Сухомлинова: «Если тетя Анюта от нас уйдет, мы все тут осиротеем». Это, конечно, преувеличение, но женщина она, безусловно, достойная уважения. Когда мы торжественно провожали ее на пенсию, Коломийцев сказал, что «тетя Анюта является совестью нашей районной парторганизации». Тоже сказано лишнее, так, для красного словца».

Рогову не было известно, что личная жизнь тети Анюты сложилась неудачно. Секретарь уездного комитета Никифоров, только что вернувшись с фронтов гражданской войны, влюбился в молоденькую уборщицу. И сейчас еще видно, что в девичестве она была красавицей. Никифоров хотел жениться на ней и уже как жену послать учиться на рабфак. Ничему этому не суждено было сбыться. Свадьба была назначена на Первое мая, а тридцатого апреля Никифоров погиб от бандитской пули. Осталась Анюта не вдовой и не мужней женой. Через девять месяцев родился у нее сын. Назвала Ильей — в память об отце.

Так Анюта и осталась в райкоме уборщицей и за свою долголетнюю работу пережила четырех секретарей укома и тринадцать секретарей райкома. Как раз тринадцатым был Коломийцев. И все они не только уважали тетю Анюту, но и относились к ней с какой-то трогательной любовью. «Я стану четырнадцатым, — думал Рогов. — И неужели эта «совесть партии» переживет и меня? Странная судьба у женщины! Старая большевичка, а всю жизнь занимается тем, что убирает комнаты или сторожит их…»

— Молчишь, тетя Анюта? Не хочешь отвечать?

— Что проку тебе в моем ответе? Лучше спроси тех, кто станет за тебя голосовать.

— Их тоже спрошу, придет время. — Рогов указал на кресло. — Присядь, тетя Анюта.

— Да я и постою. Ноги не наняты.

— Твоим мнением я дорожу… Но вот о чем я подумал. Ты вступила в партию, когда такие, как я, еще не существовали и в проектах. И как же могло случиться, что ты, старая коммунистка, за эти годы не выросла, не продвинулась?

— Как же не выросла? Это ты, Николаич, неверно на меня посмотрел. Я и поумнела, и стала грамотней, и в политике разбираюсь.

— А должность твоя?

— Ах, должность… Так я, Николаич, в партию-то пришла не ради должности.

— Правильно, тетя Анюта, очень правильно! — И тут же Рогов деловым тоном спросил: — А почему в райкоме никого нет?

— Время-то еще раннее.

— А для меня, выходит, не раннее?

— Знать, дела у тебя важные. Вот и поспешил.

— Позови мне Любовь Сергеевну. Она, кажется, живет во дворе.

— Зараз покличу.

Тетя Анюта ушла, а Рогов все так же стоял возле массивного стола, покрытого толстым стеклом, и задумчиво смотрел на чернильный прибор из зеленого стекла. Чернильницы были пустые. Фиолетовая корочка шелушилась на дне. В подставке, похожей на готовую улететь ракету, торчала ручка. Перо покрылось ржавчиной. Рогов раскрыл форточку. Постоял у окна, глядя на белые, обсыпанные инеем тополя. «Что-то мне вдруг стало тоскливо, — подумал он. — Может, не надо было сегодня сюда заходить? Когда заходил мысленно, то все здесь казалось иным, и мне было приятно. А вот теперь, наяву, почему-то не испытываю приятного чувства… И эти высохшие чернила, и это ржавое перо, и этот разговор с тетей Анютой…»

Открылась тяжелая, обитая ватой дверь. Рогов услышал чьи-то робкие шаги и обернулся. У дверей стояла Любовь Сергеевна, бледнолицая, немолодая женщина, с гладко причесанными и совершенно белыми волосами. «Моя техническая секретарша, — подумал Рогов. — А что мне известно о ней? Разве только то, что она в райком пришла молоденькой девушкой и тут состарилась…»

Казалось, Любовь Сергеевну ничем нельзя было удивить, а тем более испугать. И все же то, что ее так рано вызвал не Сухомлинов, а Рогов и что Рогов находился в кабинете, куда давно уже никто не заходил, не только ее удивило, но и встревожило. Не понимая, что произошло, Любовь Сергеевна приглаживала ладонью свои седые волосы и не знала, что сказать. Видя ее замешательство, Рогов пошел ей навстречу, улыбнулся, пожал руку и заговорил:

— Любовь Сергеевна, извините, я вынужден был попросить вас прийти потому, что через час выезжаю к Румянцеву. А мне нужны кое-какие материалы. Прошу вас, разыщите Сухомлинова и Митрохина. Пригласите их ко мне. И срочно!

Первым вошел Сухомлинов, небритый, мрачный. Не поздоровавшись, прошел к окну, повернулся к Рогову спиной и, взявшись за подоконник цепкими руками, сказал:

— Ну что? Уже заявился, Евгений-самозванец!

— Брось дурить, товарищ Сухомлинов!

— Я не дурю, а констатирую весьма печальный факт.

— Нам надо серьезно поговорить.

— О чем? — Сухомлинов отошел от окна. — Не о чем нам говорить.

— Я еду к Румянцеву.

— А я — то тут при чем? Тебе известно, что у Румянцева лежит мое заявление. В райкоме я не останусь, а тем более теперь…

— Позволительно спросить, что сие значит: «тем более теперь»?

— Откровенно?

— Я люблю откровенность.

— Это значит, Рогов, что я терпеть не могу карьеристов!

— А я не могу терпеть старых бездельников и грубиянов!

— Вот мы и квиты!

— Но я вынужден был пригласить тебя, — твердо сказал Рогов. — Да, именно тебя, потому что мне необходимо знать: все ли у нас готово к конференции? Я обязан буду доложить Ивану Павловичу.

— Можешь докладывать: все готово.

— Мне нужны не слова, а документы.

— Они у Митрохина. — Сухомлинов направился к выходу и в дверях встретился с Митрохиным. — Вот у него есть все, что тебе нужно.

И ушел.

— Я вас приветствую, Евгений Николаевич! — сказал Митрохин.

— Привет, Василий Иванович! — ответил Рогов. — Как идет жизнь?

— Благодарю, прекрасно!

Митрохин был коренаст, широкоплеч, темный костюм в обтяжку облегал его плотную фигуру. Глубокие залысины на крупной голове делали его похожим если не на доктора наук, то уж на кандидата наверняка. Казалось, Митрохин никогда не расставался ни с черными, до локтей, нарукавниками, ни со своей изрядно потертой кожаной папкой. Это была папка-работяга, набитая деловыми бумагами и справками, пригодными, как говорится, на все случаи жизни. Разбуди Митрохина среди ночи и так, ради любопытства, скажи, что тебе требуется знать то-то и то-то, и он, натянув нарукавники, пороется в своей папке и извлечет из нее именно тот документ, который нужен.