Остановив усталого и ко всему равнодушного коня, Колыханов, бренча саблей, тяжело, не то что, бывало, в молодости, слез с седла, дрожащими руками обнял Щедрова и прослезился. Рукавом шинели смахнул слезу, печально улыбнулся.

— Здравствуй, сынок моего боевого товарища и друга! Здравствуй, крестник! — Колыханов снова погладил рукавом шрамы на щеках, вытирая слезы. — Что это мои очи помокрели? Раньше такого с ними не бывало. Или старею? Или увидел тебя и вспомнил Ивана?

— Как поживаешь, дядя Антон? — спросил Щедров.

— Видишь, в седле и в действии. Ездил в огородную, проверял парники и агитировал насчет общего питания. А то что получается? Приходит каждый со своим узелком, как с болячкой. Стыдоба! Трудятся сообща, а кормятся врозь. Сядут возле своих узелочков, как сычи, и обедают. Куда это годится? Никуда не годится! Вот я и нацеливал огородников на общую кухню. И выгодно и вполне идейно!

— Ну и что? — спросил Щедров. — Нацелил?

— Еще не совсем. Но сдвиг имеется. Требуется подмога правления. Вот я и еду к Николаю.

— Он в районе, — сказал Овчаров.

— Ну, а как жизнь в станице? — поинтересовался Щедров.

— Жизня-то ничего, движется. Но есть и упущения.

— Какие?

— Плохо пашем. Будто не себе, а чужому дяде!

— Кто о чем, а Антон Силыч о своем! — со смехом сказал Овчаров.

— Не оскаливай, Овчаров, зубы и не подкручивай ус, а поезжай в четвертую и посмотри, как там трактористы портят землю! — гневно сказал Колыханов. — Гонят норму, чтобы поболе заработать, и не пашут, а царапают. Я уже снял с трактора одного бракодела, а за него заступились бригадир Никульков и сам Застрожный. А на каком основании они заступаются за тех, кто портит землю? Но я не смирюсь с этим безобразием! Вот послушай, Антон, как дело было. Тебе, как секретарю райкома, об этом надо знать в деталях. Тут, на улице, все тебе изложу? Или пройдем в правление?

— Лучше пройдем в правление, — сказал Щедров.

Они пошли в правление. И пока Антон Силыч Колыханов поведает Щедрову о плохой пахоте в четвертой бригаде, пока расскажет, как ругался с Никульковым и Застрожным, мы тем временем объясним причину неожиданной поездки в райотдел милиции руководителей «Эльбруса».

Сам по себе вызов в милицию трех должностных лиц — Николая Федоровича Застрожного, Анисы Саввишны Ковальчук и главбуха Семена Лукича Журбенко — является фактом весьма нежелательным. Ибо кто же того не знает, что встречи с работниками милиции чаще всего бывают неприятными! Видимо, так устроен человек, что сердце у него наполняется непонятной тревогой уже при одной мысли о полученной повестке, в которой сказано: такому-то гражданину надлежит с паспортом явиться в такой-то день и час. И хотя получатель повестки еще ничего не знает о причине вызова, а ему уже чудится, что он в чем-то провинился. Кажется, и на работе не было никаких неприятностей, и с соседями жил мирно, а повестка пришла. И пусть над ним в этот час сияет солнце, пусть повсюду благоухают цветы и поют птицы, а человек ничего этого не видит и не слышит.

Именно такое настроение овладело и нашими вишняковцами, когда они, желая вовремя прибыть к майору Мельчакову, на рассвете уселись в «Волгу» и понеслись из Вишняковской в Усть-Калитвинскую. Нелишним будет заметить, что, отправляясь в Усть-Калитвинскую, вишняковский «треугольник» всегда бывал и весел и разговорчив. Это особенно касалось вишняковцев-мужчин: у них настроение становилось приподнятым, в районе их ждало совещание или семинар, а после совещания или семинара — встречи с друзьями возле пивного ларька, где вместе с тяжелой кружкой пива, у которой шапка-пена сбита набекрень, ларешник подавал на деревянном подносе крупных и красных раков.

Сегодня же вишняковцы были молчаливы потому, что всю дорогу думали о предстоящей встрече с майором Мельчаковым.

«В чем же я провинился или в чем проштрафился? — мысленно спрашивал Николай Застрожный, тоскливо глядя на дорогу. — Может, у Мельчакова речь пойдет о тех элитных хряках, что отказался продать «Кавказу»? На той неделе, верно, был у меня Черноусов, и я ему сказал, что продать хряков не могу. Но при чем тут милиция? Если в данном случае я поступил неправильно, то можно было бы вызвать меня и Черноусова в сельхозуправление и там поговорить с нами. Да и о чем, собственно, говорить? Не продал хряков потому, что нечего продать, — нет лишних. Какая же еще за мной вина? Ведь без причины Мельчаков не стал бы вызывать, да тем более троих. Может, Колыханов успел нажаловаться? На той неделе мне пришлось заступиться за бригадира Никулькова и заломить Колыханову руки за спину. А что я мог сделать? Не доводить же дело до драки! Надо было утихомирить разбушевавшегося кочубеевца. Так оно и есть. Колыханов успел уже пожаловаться Мельчакову. Аниса тоже была в бригаде и видела мои силовые приемы, а теперь едет как секретарь партбюро и как свидетельница. А чего ради вызван Журбенко? Семен и понятия не имеет о том, что произошло в бригаде Никулькова…»

Аниса Ковальчук смотрела на поля, тронутые весенней зеленью, тоже о чем-то думая. Родом она была из-под Херсона. Ее отец Савва Ковальчук погиб в боях за Киев. Девочке еще не исполнилось и восьми, когда ее овдовевшая мать летом 1945 года переехала в Вишняковскую к своей двоюродной сестре. Аниса росла, ходила в школу, и мать с горечью замечала, что у ее дочери какие-то, как она говорила, «мальчишечьи повадки». Сама природа, казалось, долго раздумывала, не зная, как ей поступить: наделить Анису всеми теми милыми чертами, какие в избытке были у ее матери, женщины дородной и красивой, или добавить в нежность ее голубых глаз мужской суровости отца. По смелости, по умению вести «кулачные сражения» она пошла в отца. Смело вступалась за обиженных и в драках с мальчишками нередко выходила победительницей. Испытав на себе силу ее кулаков и видя ее решимостью горящие глаза, мальчишки, в том числе и Николай, не только побаивались, но и уважали свою одноклассницу. За красоту Анисе прочили карьеру киноактрисы, говорили, что только Аниса и сможет по-настоящему сыграть роль отважной партизанки или разведчицы. В театральное училище Аниса не поступила: пыталась, но не прошла по конкурсу. Пришлось поехать на курсы культпросветработников, а вернувшись, стать директором только что открытого в «Эльбрусе» Дома культуры. Когда же в прошлом году осенью ее избрали заместителем председателя колхоза по культуре и секретарем партбюро и в ее «ведомство» теперь входили не только Дом культуры, а и шесть библиотек, восемь красных уголков, радиоузел, четыре кинопередвижки, две агитмашины, театральный и хореографический кружки, струнный и духовой оркестры, а рядом всегда находилось сто сорок коммунистов и более трехсот комсомольцев, — вот тогда-то и проявился в полную меру ее талант организатора, и станичники с любовью стали называть ее «наша Аниса Саввишна».

Теперь, сидя в машине рядом с Николаем Застрожным, Аниса тоже мысленно искала причину, которая заставила майора Мельчакова вызвать не только ее, но и Застрожного и Журбенко. В уме перебрала все, что можно и нужно было перебрать, но ничего утешительного не находила. Может, случилось что на свадьбе трактористов Гаркушиных? Две свадьбы братья Гаркушины соединили в одну, и получилось настоящее пиршество. Но на свадьбе Гаркушиных ничего такого не произошло, что могло бы заинтересовать Мельчакова. В Доме культуры, как и полагается, состоялось торжественное чествование молодоженов. Прошло оно весело, организованно и завершилось концертом художественной самодеятельности и танцами под баян. Подумала Аниса и о том, что, по статистике вишняковского продмага, в свадебный сезон — весной и осенью — водки и вина продается вчетверо больше, нежели, скажем, летом. На свадьбе Гаркушиных тоже немало было выпито спиртного, не обошлось без могучих и пьяных хоров — из многих открытых окон неслись крикливые голоса. Но ни драк, ни дебошей, ни хулиганских выходок, Аниса точно знает, на свадьбе не было, и это ее успокоило.