Очутившись на этой улочке, тихой и совершенно безлюдной, Евсей огляделся, хотел определить, где же он находится и как ему отсюда пройти на площадь. Идти на песенные голоса не решился, потому что они, как эхом, отзывались почему-то совсем не с той стороны, где, как ему казалось, должна быть станичная площадь: пели или в степи, или за Кубанью. «Только в какой же стороне лежит степь, а в какой — течет Кубань? — думал Евсей. — Вот так чудо! В родной станице заблудился. Стою, как пришелец, а куда податься, не ведаю. Попасть бы сперва на площадь или выйти к берегу, а там я уже разобрался бы… Но где площадь и где берег?»

Однако не стоять же здесь до утра! И Евсей пошел все же в ту сторону, откуда доносилась песня. Проходил мимо чужих ворот и чужих калиток. Поглядывал на чужие хаты с крылечками и с сонными окнами, в которых отсвечивала луна. Заглядывал в озаренные дымчатым светом дворы. Диву давался, потому что дворы были пусты и совсем не похожи на крестьянские. Подметены, опрятны. Даже с цветниками и с клумбочками перед порогами. И ни брички с ярмом и с поднятым дышлом, ни конских яслей, ни конюшни, ни скотного база. А о плуге и бороне говорить нечего — нет их и в помине. А вот собаки во дворах, как и полагается, были. Евсей облегченно вздохнул: «Хоть собаки сохранились, и то хорошо». Правда, собаки были не такие кудлатые и не такие злющие, какие раньше водились по всей Вишняковской. Это были собаки добрые, уважительные и ленивые. Услышав шаги, они нехотя, с трудом просыпались. Цепями не гремели, потому что жили без привязи. Лаяли сонно, без особого желания, точно говоря: «И кто это нас потревожил? И кому это вздумалось проходить близ наших дворов? Можно было бы нам и не просыпаться, да нельзя. Надо проснуться и побрехать, так, из приличия».

Улочка вывела Евсея на просторную и длиннющую станичную улицу — не видно ей ни начала, ни конца. Евсей торопился, прибавлял шаг, а вслед ему слышался скучный собачий брех. Но где же конец этой улицы? Евсей шел долго и вдруг увидел не то переулок, тесный и совершенно темный, не то тоннель, укрытый деревьями. Ветки навалились с обеих сторон, и так надежно, что образовали что-то похожее на заброшенную просеку в густом лесу. Она-то и привела нашего гостя к фонарям, которые поднимались к небу на согнутых дугами столбах. Четырьмя рядами уходили они в глубь не то площади, засаженной деревьями, не то парка. Там, под высоким блестящим козырьком, полыхало зарево. Евсея обрадовали не фонари и не блестящий козырек, а то, что теперь песня звучала рядом. Когда же Евсей, еще больше ускоряя шаги, подошел поближе, голоса вдруг смолкли. Прошумели аплодисменты, и от блестящего козырька повалила толпа. Шумно разговаривая и смеясь, люди двигались на Евсея. Он отошел в сторону. Люди проходили мимо, не обращая внимания на прижавшегося к дереву одинокого человека. Только два парня подошли к нему, и один из них сказал:

— Погляди, Андрей, какой шикарный казачишка! И откуда заявился такой?

— Разве не видно, откуда? Из хора! Эй, дедусь! Ты из хора? Чего прячешься?

Евсей не ответил. Ушел от греха. Вскоре и тут стало безлюдно и тихо. Погасли фонари на гнутых столбах. Потемнел козырек над сценой. Евсей прошел по аллее и снова очутился на улице. Тут он понял, что заблудился. Теперь он даже не знал, как ему отсюда попасть в пансионат. «Какая же это родная станица, коли ничего в ней не разберешь?» — с горечью думал Евсей. И все же он не терял надежду отыскать не только площадь, но и свой дом. Помнит, на площади стоял собор с высоченной колокольней из белого камня. Колокольня была так высока, что ее видели отовсюду, и в лунную ночь ее крест вспыхивал жарким пламенем.

Ни собора, ни колокольни, как на беду, не было видно. Евсей опять брел мимо все таких же чистеньких, без бричек и без базов, дворов. «Надо мне выйти на кубанскую кручу, — думал он, шагая по улице. — Помню, круча была отвесная, глиняная. Внизу плескалась Кубань. Вот оттуда, от кручи, можно без труда отыскать наш дом, а там и до площади совсем близко. Но где же она, эта кубанская круча? И спросить не у кого. Все спят, лишь я, как дурень, шатаюсь. Уже и собаки на меня не лают. Петухи просыпаются, наверно, скоро начнет рассветать…»

Неожиданно он вышел к круче. Точно: отвесная и из глины. Но внизу не было Кубани. Расстилалась просторная пойма, и по ней то отсвечивали сталью капустные листья, то блестели ручейки. Вдали темнел не то курень, не то копна сена. «Может, это совсем не та круча, какую я ищу? Нет же под кручей Кубани», — сокрушенно думал Евсей.

Ночное хождение кончилось тем, что Евсей спустился в пойму, отыскал там копенку, улегся под ней и уснул. Казалось, что спал мало, а уже кто-то толкал в плечо. Евсей стряхнул с себя траву, огляделся. Солнце поднялось из-за леса и слепило глаза. Мигая мокрыми ресницами, Евсей испуганно смотрел на стройного, подтянутого милиционера, еще толком не понимая, где он находится и что с ним.

— Гражданин Застрожный? — спросил милиционер.

— Так точно!

— Как вы сюда попали?

— Заблудился…

— В родной-то станице?

— Все тут как-то изменилось, — не узнать. Да еще ночь…

— Ну, вставайте, гражданин хороший. И запомните: нельзя самовольничать. Окна в пансионате, как известно, существуют не для того, чтобы из них выпрыгивать. Да и года у вас, вижу, не те, чтобы удаль свою показывать. А если бы разбились? Кто в ответе? На будущее, папаша, чтобы такое безобразие не повторялось. Пойдемте в пансионат. Пора завтракать…

Когда по пути в пансионат, крупно шагая, милиционер искоса взглянул на семенившего с ним рядом Евсея, в нем шевельнулась странная жалость к этому старому и забитому человеку. И в мелких, подпрыгивающих шагах Евсея, и в его поношенной старомодной казачьей одежонке, и в пугливых, постоянно слезящихся глазах жило что-то и смешное и унизительное.

— Дедусь, идите нормально. Не надо подпрыгивать.

— Ноги мои широко ступать не могут. Старые уже…

— А вы шагайте не широко, но спокойно.

— Буду стараться.

— Что, дедусь, или помирать приехали в родную станицу?

— Да, выходит, что так.

— Отчего там, на чужбине, так заплошали? — участливо спросил милиционер, сбавляя шаг. — Или плохо жилось?

— Жил так, как приходилось.

— Почему не разбогатели? Говорят, в Америке или Канаде это делается легко и просто. Каждый, кто пожелает, может стать богачом. А вы вернулись нищим.

— Не сумел нажить капитала.

— Может, золотишко прячете в потайных карманах? Или доллары?

— Оно, золотишко, меня чуралось. И доллары тоже.

— Что так?

— Помню, у нас в станице была такая ребячья игра: «мала куча без верха», — сказал Евсей, снова засеменив ногами. — Кидались, бывало, все в одну кучу, и кто оказывался наверху, тому было хорошо, а кто попадал на самый низ, тому приходилось туго… Вот и там, на чужбине, в моей жизни была эта самая «мала куча без верха», и я завсегда находился на самом дне. Все на меня наваливались, а я лежал да стонал…

— И все же чем занимались? Где работали?

— Батраковал. Поначалу в Германии, потом у французов, а все последние годы в Мексике. Гнул хребтину, здоровье изгубил…

— Как обходились там с языком?

— Кое-как по-ихнему калякал. Трудно было…

— Что думаете делать в станице?

— Про то, как буду жить и что делать, сам еще ничего не ведаю… Пятьдесят лет, почитай, не был дома. Не знаю, как я тут приживусь, — сказал Евсей и, боясь отстать, снова засеменил своими мелкими, подплясывающими шажками.

Над полями, над желтым простором жнивья — палящее солнце в зените.

Воздух горяч и недвижим.

Ни изорванных межами лоскутков полей, ни идиллических картинок с косарями и вязальщицами, — куда ни посмотри, всюду машины и машины. То повеет перегаром из выхлопных труб, то разольется гул моторов — могучая песня поется хором и не умолкает ни днем ни ночью. По свежей стерне движутся комбайны, слизывают валки, а над соломотрясом вьется и вьется сизый дымок. Пылят, торопятся грузовики с зерном, и по какой дороге ни поезжай, она непременно приведет на механизированный ток. Там грузовики опрокидывают свои кузова, словно встряхивая плечами, и зерно желтой рекой уплывает по танцующим решетам, подпрыгивая и подставляя бока прохладной воздушной струе. И тут же, над этим шумным, забитым машинами двором, повис одинокий жаворонок и кажется, что он не поет, потому что слабый его голосок задавил рокот моторов.