А во время обеда Щедров поглядывал на Нину и мысленно, сам того не желая, на ее месте видел Ульяшу, а на месте Анатолия — себя. Потом он заговорил о том, что апрель по всему Южному краю выдался сухим и жарким; что хорошо было бы, если бы в конце апреля или в начале мая прошли дожди, тогда можно было бы надеяться на высокий урожай зерновых. И опять о статье не обмолвился и словом. Анатолий ел нехотя, посматривал на Щедрова и ждал, что тот скажет: во внутреннем кармане его пиджака Анатолий заметил сложенную вчетверо газету, а в ней — свою рукопись.

«Вот ты где, бедняжка! — думал Анатолий. — Приготовил, а молчит. Наверное, не хочет заводить неприятный разговор за обедом да еще при женщинах».

После обеда Анатолий поспешил пригласить гостя в свой кабинет. Щедров вынул из кармана сложенную газету и, ударяя ею о ладонь, поднялся по крутым скрипучим ступенькам. Войдя в небольшую комнату, он невольно обратил внимание на диван, на два стула и стол неуклюжей канцелярской осанки с застаревшими чернильными пятнами на крышке. Обстановка как бы подтверждала, что новый обладатель «особняка с видом на Кубань» своей мебели не имеет и пользуется той, которую райкоммунхоз оставил здесь после Коломийцева.

Широкое, почти во всю стену окно было раскрыто. Щедров увидел знакомый изгиб Кубани и коромысло низкого, поросшего кустами берега. Наискосок вытянулся обмелевший перекат. Вода бугрилась и сверкала. А за Кубанью Кавказский хребет вонзал в небо свои снежные зубцы, днем очертания их были мягкие, точно просматривались они сквозь матовое стекло.

Щедров сел к столу, положил перед собой статью, все еще поглядывая в окно. Анатолию было не до красоты закубанского пейзажа, когда он на первой странице своей рукописи увидел пометки, какие-то надписи, сделанные рукой Щедрова. Словно желая показать, как внимательно им прочитана рукопись и как много на ней сделано пометок, Щедров медленно переворачивал листы.

— Все исчертил, — грустно заметил Анатолий.

— Так ведь с твоего же разрешения. — Щедров сощурил глаза. — По моим пометкам видно: я не только читал, а и обдумывал прочитанное.

— И что скажешь?

— Как тебе известно, скоро соберется пленум райкома и пройдет сессия райсовета. Хорошо, если бы к этому времени статья появилась в газете. — Доверительно посмотрел на Приходько. — Что же мне в ней нравится? Теоретическая основа и вся вступительная часть. Хорошо, я сказал бы, толково написано о сверхзадаче. Коротко, понятно и не вообще, а применительно к условиям Усть-Калитвинского района. Честно скажу, я рад, что наш с тобой разговор о сверхзадаче так кстати «вписался» в статью.

— А что не нравится? — смутившись, спросил Приходько.

— Если исключить начало, то вся статья написана так, как вообще могут писать грамотные люди, — ответит Щедров. — А ее надо написать так, как может и как обязан написать секретарь райкома Анатолий Максимович Приходько. Короче говоря, пока что статья безликая, слишком общая и, я бы сказал, по духу своему робкая…

Так они сидели и беседовали, не замечая, что прошло уже более трех часов. И Нина уже несколько раз осторожно, на цыпочках, поднималась по лестнице, прислушивалась к их спорящим, то глухим, то напряженно взволнованным голосам. Ей казалось, что они даже не заметили, как густые южные сумерки наползли с гор, укрыли и Кубань с ее косым перекатом и сизые зубцы хребта.

Наконец Щедров встал, устало взмахнул руками, потянулся, остановился у окна, посмотрел на чуть приметные очертания берега.

— Не хмурься, Анатолий, и не огорчайся, — сказал он, собираясь уходить. — Посиди над рукописью еще с недельку. Не спеша обдумай все, о чем мы говорили, и напиши статью заново. Ты готовишь ответственное выступление в печати, и тут, как говорится, прежде чем отрезать, следует семь раз отмерить.

Анатолий проводил Щедрова до калитки и там сказал:

— Задал мне задачу, Антон. Не знаю, сумею ли…

— А ты постарайся и сделай.

Вернувшись, Приходько уселся за стол, поближе пододвинул настольную лампу и, глядя в рукопись, задумался. Мысли его обратились к Щедрову и к тем замечаниям, которые им были сделаны. «Задача-то ясна: все перестроить и все заново переписать, — думал Анатолий. — И сердцем и разумом понимаю, что надо так сделать. А как? Вот и получается: одно дело — понимать и другое — знать и уметь. Щедров говорит: нужна смелость. Знаю, смелость необходима в любом деле. Но в чем и как она должна проявиться? Эх, Антон, Антон, критиковать и давать советы легко! Раскритиковал, надавал советов и ушел. А у меня и в голове и на душе творится неразбериха…»

Вошла Нина и всплеснула руками.

— Опять сидишь? Пойдем ужинать.

— Что-то не хочется. Ужинайте без меня.

— Что с тобой? Антон Иванович забраковал статью?

— Мало сказать — забраковал. Начисто уничтожил. Поставил передо мной что-то вроде шахматной задачи: белые начинают и выигрывают. — Анатолий скупо, нехотя улыбнулся. — А как выигрывают? Где тот первый, заветный ход? Вот я и сижу над этой задачей. Так что иди, Нина, ужинайте без меня. А я посижу и подумаю.

Нина сочувственно посмотрела на мужа и ушла. Анатолий обхватил ладонями голову и так задумался, что ему даже послышался голос Щедрова. «Ты меня понял, Толя? Нет, вижу, ты еще не все понял. Первый ход я тебе подскажу: бери чистый лист бумаги и начинай писать — это и будет твой первый ход». — «А с чего начать?» — «Начни с самого интересного, с самой важной мысли…»

— Ох, Толя, Толя, сколько же можно сидеть? Уже поздно!

Это Нина в ночной сорочке и в шлепанцах снова подошла к мужу, обняла за шею теплыми руками, подбородком касаясь взлохмаченной головы.

— Ну что, Толя? Узнал, как белые начинают и выигрывают?

— Нет, еще не узнал.

— А когда же спать? Дети давно улеглись, мать тоже.

— Все одно не усну. — Он собрал листы, встал, потянулся; подошел к кровати, где Нина разбирала постель, и сказал с ноткой радости в голосе: — Статью, говорит, подпиши как секретарь райкома, и поэтому написать ее надо так, чтобы те, кто ее прочтет, сказали: вот какой у нас толковый секретарь. Завтра снова возьмусь за нее… Трудно мне, Нина, особенно после разговора со Щедровым.

— Антон Иванович добра тебе желает.

— Добра-то он желает не только мне.

— Толя, он всегда и со всеми такой мягкосердечный да вежливый?

— Не со всеми и не всегда.

— С виду простой. Голова стрижена.

— Зато суждения у него не простые. Статью-то мою как разделал. Сперва будто похвалил. Это, говорит, хорошо, это нравится, а это не годится, не нравится. И как взялся за меня! Я видел его, и не раз, и вспыльчивым и злым. Как-то при мне Рогов заговорил со Щедровым о тех, кто избил Огуренкова. Дескать, парни молодые: по молодости и по глупости учинили драку. Просил отнестись к ним снисходительно. Ты бы увидела, как Щедров сверкнул глазами и как крикнул: «К преступникам никакого снисхождения! Что заработали, то и получат!» Лицо побледнело и даже перекосилось от злости. А ты говоришь — мягкосердечный да вежливый. Не всегда…

— Толя, а отчего у него глаза тоскливые?

— Не знаю. Может, устает. Может, много думает. А может, оттого, что живет один, без семьи. Холостяцкая-то житуха не из легких!

— Чего же он не женится?

— Не спрашивал, не знаю.

Еще долго, уже лежа в постели, они говорили тихо, вполголоса, и все о том же — о статье и о Щедрове.

Во второй половине мая дни выдались сухими и по-летнему знойными. Сады, крыши домов, палисадники — все было залито светом. Воздух пропитан теплом и запахом нагретой полыни. Акация стояла в цвету, нарядная, как невеста в подвенечном платье. С утра и до вечера над станицей висела горячая синь неба, и ни тучки, ни ветерка. Только к вечеру, когда уже загустевали сумерки, из-за Кубани, от ледников тянуло прохладой, и к полуночи она так остужала землю, что пастухи в горах, чтобы согреться, натягивали на себя бурки или разводили костры. С восходом же солнца прохлада исчезала и над всем кубанским верховьем снова разгорался майский день, сухой и жаркий, как в июле. Каждое утро из-за лиловых отрогов Кавказского хребта выплывали облака, похожие на белые папахи: казалось, что там, за горной грядой, прятался эскадрон всадников. Днем облака-папахи, расползаясь по небу, бесследно исчезали. Сегодня же они не расползлись, не раздвинулись вширь, а набухли и снизу почернели. К полудню на месте сизых папах поднялась огромная бурка, так размашисто раскинутая над всем предгорьем, что ее темные полы обняли полнеба и закрыли солнце. И уже то там, то тут молния старательно прострачивала бурку своими огненными нитями, и тогда где-то далеко-далеко, как вздох облегчения, дружелюбно погромыхивал гром.