— Антоша, нужен хоть свадебный вечер, — сказала, вся сияя, Нина. — Без свадебного вечера нельзя!

Ночь. Безлюдная улица. Неоновый свет фонарей и бледно-желтые блики на асфальте. Щедров и Калашник шли молча, а следом за ними медленно двигалась «Волга». Щедров думал о том, что акация уже отцветает, что ее лепестки, кружась и падая, искорками вспыхивают на свету; что воздух пропитан тем особенным пряным запахом, который бывает только вблизи отцветающих акаций и только вот в такую тихую и теплую ночь июня.

Калашник приостановился и сказал:

— Чтобы во всем разобраться с максимальной объективностью и особенно с тем, что произошло с Роговым, нужно не чье-то личное мнение, а необходимо заключение авторитетной комиссии.

— В чем же надо разобраться?

— Это уж дело комиссии.

Щедров промолчал, тоже остановившись, понимая, что наступило время, когда они расстанутся не друзьями, и что им нельзя вот так молча разойтись. «Он уже забыл о том, что я женюсь, что люблю Ульяшу, — думал Щедров. — На уме у него комиссия. А я ничего плохого не сделал, и никакая комиссия мне не страшна…» Он уселся в машину, но не уезжал, не уходил и Калашник. Они не находили нужных для этого момента слов и потому вдруг, протянув друг другу руки, почти в один голос сказали:

— Ну, будь здоров!

Калашник вернулся домой, прошел не в спальню, а на балкон. Усевшись в шезлонг, он закурил и стал смотреть сквозь решетку на подсвеченные бледным светом ветки. Он думал о том, что когда-то в нем жила уверенность, что Румянцев поступил правильно, послав Щедрова в Усть-Калитвинский район. Теперь он уже не сомневался, что направление Щедрова в Усть-Калитвинский было ошибкой и что эту ошибку нужно исправлять. И немедленно.

«Могу с полной уверенностью сказать, что секретарь райкома из Щедрова не получился, — думал Калашник. — И произошло это потому, что у Антона нет таких данных, которыми обязан обладать руководитель. В суждениях он резок и прям: любит, что называется, рубить сплеча. Что у него на уме, то и на языке. Боюсь, что Румянцев может принять крутые меры, а делать этого сейчас тоже не следовало бы. Во-первых, не надо портить Щедрову жизнь. Во-вторых, нельзя производить эту болезненную операцию потому, что скоро в крае начнется уборочная страда. За столько лет Усть-Калитвинский наконец-то будет с урожаем, тут необходимо все силы бросить на уборку хлеба, а не заниматься перетасовкой кадров, потому что придется менять не только Щедрова, а и Приходько. Посоветую Румянцеву подождать до конференции. Тогда можно легко и безболезненно заменить Щедрова в связи, скажем, с переходом на другую работу… Можно, к примеру, взять его на должность ректора пединститута…»

С этими мыслями Калашник вошел в спальню. На спинку стула повесил пиджак, расстегнул воротник рубашки.

— Тасик, что ты там делал? — спросила Нина.

— Курил и размышлял об Антоне.

— Не могу понять, что у вас происходит? Или поссорились? Или что-то не поделили?

— Не то и не другое, а третье.

— Что оно — третье?

— Я уже говорил, что наш друг приехал в Усть-Калитвинский искать ответ на вопрос: как жить? — Калашник подошел к высокому трюмо, в котором отражались двуспальная кровать и Нина, разбиравшая постель. — И заметь, ответ ему нужен для того, чтобы научить других, как им жить надо и как жить не надо. А я хотел бы, чтобы Щедров сам сперва научился жить так, как надо, и послужил бы примером для подражания. К сожалению, в настоящее время таким примером он не является. Более того, он убежден, что все руководители плохие, а вот он да еще Приходько хорошие, что все делают не то, что нужно, и ошибаются, а Щедров и Приходько делают то, что нужно, и не ошибаются.

— Неправда, Тарас! Ничего этого Антон не считает, — возразила Нина. — Ты почему-то обозлился на него и все это придумал.

— Не защищай, Нина, Антона, он в твоей защите не нуждается. Ведь то, что он пробыл в Усть-Калитвинском без году неделя и успел натворить столько неприятных дел, — факт бесспорный. Одно письмо обманутого старика Осянина чего стоит…

— Тасик, не верь Осянину! Тут что-то не так… Антон не такой. У него есть невеста, и он собирается жениться.

— До тридцати шести лет не женился, а узнал о письме Осянина…

— Ну, что ты говоришь, Тарас? — перебила Нина. — Как можно? Я никак не могу понять: что встало между вами? Что?

— Пойми, Нина, мы не в атаку идем, а строим мирную, счастливую жизнь! — Калашник взял папиросу, направился к дверям, на ходу прикуривая. — Видишь, и меня Антон взвинтил. Ночь, считай, пропала.

В гостинице Щедров ознакомился с программой семинара. В ней были названы лекции и доклады, указаны фамилии лекторов и докладчиков, дни и часы занятий. Большое место в программе занимали лекции о международном положении и экономических проблемах нашей страны и стран социализма. Почти все лекторы были приглашены из Москвы. Свои же выступали с докладами на темы: культурно-массовая работа на полевых станах и на фермах; внедрение передовой науки в сельскохозяйственное производство; ветеринарная и зоотехническая учеба животноводов и т. д. и т. п. На пленарных заседаниях предполагалось заслушать доклады самих участников семинара. Так, секретарю Марьяновского райкома Холодову был поручен доклад «Первоочередные задачи сельских коммунистов в борьбе за высокий урожай». Секретарю Калашинского райкома Мирошникову — «Опыт работы агитаторов и беседчиков в дни уборочной страды». Секретарю Стародубского райкома Митрофанову — «Социалистическая демократия и возросшая роль местных Советов». Всего в программе значилось восемь докладов. «А вот мне не поручили, — думал Щедров. — Составители программы, наверное, считают, что секретарю Усть-Калитвинского райкома сказать нечего, что ему надлежит слушать других и учиться у них. Ну что ж, послушаю и поучусь… А завтра поеду к Румянцеву. Что он скажет мне и что скажу ему я…»

Небольшой одноэтажный дом находился далеко от автомобильного тракта. Чистенькая, политая водой, неширокая дорога, проходившая между кряжистыми тополями, свернула влево и оборвалась у тесовых ворот. Здесь Щедрова встретил Петрович, проводил в дом, сказав, что Иван Павлович уже ждет его в столовой.

После завтрака Румянцев и Щедров прошли на залитую солнцем террасу и уселись там в плетеные скрипевшие кресла. Разговор начался о готовности Усть-Калитвинского к уборке урожая. Щедров рассказывал о том, как выглядят озимые, какое хозяйство сколько предполагает взять центнеров зерна с гектара; о готовности машинного парка, называя сроки косовицы, обмолота и хлебосдачи. Румянцев прикрыл глаза ладонью и, казалось, дремал. Его белая голова была так освещена отраженным от стекла светом, что гладко причесанный чуб казался не белым, а золотистым. Когда же Щедров сказал, что комбайнами и тракторами все хозяйства обеспечены, а вот грузовиков для вывоза зерна не хватает и что это может вызвать задержку в переброске пшеницы на тока и на элеваторы, Румянцев подошел к столу, нажал кнопку звонка. Вошел Петрович.

— Петрович, как же так получилось, что Усть-Калитвинский остался без автоколонны? — спросил он, прохаживаясь по террасе. — Ничего не понимаю. У нас же было решение. Вот что, Петрович, позвони Королеву и скажи ему, чтобы колонна грузовиков была выделена специально для Усть-Калитвинского.

Петрович что-то пометил в своем блокноте и удалился.

— Наконец-то и Усть-Калитвинский будет с урожаем, это прекрасно! — Румянцев снова уселся рядом с Щедровым. — А что еще хорошего в районе? Как вообще идет жизнь? Как настроение у людей? Что радует?

— Люди, их труд и их бескорыстие. — Щедров посмотрел на Румянцева, как бы спрашивая, можно ли ему продолжать разговор. — Верите, бываешь в бригадах, на фермах, видишь энтузиазм колхозников и диву даешься. Какие молодцы!

— А что не радует?

— Не радует, Иван Павлович, то, что иногда во главе этих сознательных энтузиастов стоят руководители не то что плохие, а какие-то они нерадивые, инертные. Обидно!