— Ну, был у Дорогого друга? — спросил он.

— Нет, Иван Павлович был занят.

— Понятно!

— Что понятно?

— Известно, когда не хотят принять, то обычно ссылаются на занятость.

— Завтра утром я поеду к нему на загородную дачу.

— За Румянцевым это водится. Приглашает на дачу и там, за обеденным столом, дает взбучку. Так что готовься завтра держать ответ перед Иваном Павловичем.

— Ты уже доложил ему?

— Он и без моего доклада в курсе дела. Ведь то, что произошло в Усть-Калитвинском, ни в одном районе нашего края не происходило.

— Значит, устькалитвинцы зачинатели, — с грустной улыбкой ответил Щедров. — Так сказать, запевалы!

— Прошу без иронии! Пойми меня, Антон, правильно: я тоже за широкую демократию, но только за такую, которая не нарушает установленного порядка. А что получилось в Усть-Калитвинском? Депутаты, среди которых есть и беспартийные, отстранили от работы своего председателя. Согласен, Рогов не безгрешен, у него есть недостатки. Но кто без них? Однако у Рогова есть и достоинства. Можно согласиться и с тем, что Рогов, как говорится, не в твоем вкусе, что сработаться с ним ты не можешь, — такое в жизни бывает. Но разве так избавляются от неугодных работников? Неужели тебе неведомо, что подобного рода акции делаются умнее, тоньше и, я не боюсь не понравившегося тебе слова, эластичнее? А теперь придется Щедрова поправлять, а Рогова восстанавливать… Ты что молчишь? Возражай или соглашайся…

— Возразить еще успею. Сперва послушаю.

— Случай с Роговым лишний раз говорит, что мы не ценим наши кадры, не бережем их, — продолжал Калашник. — И правильно поступил Рогов, что послал телеграмму в ЦК и лично Румянцеву, обвиняя тебя в грубейшем нарушении социалистической демократии!

— На этой сессии социалистическая демократия проявилась в полную меру, — заметил Щедров. — За это могу поручиться.

— Ты так считаешь? А из ЦК звонили Румянцеву. Предлагают разобраться.

— На запросы ЦК полагается отвечать. Думаю, что Иван Павлович правильно разберется.

— Говорил и еще скажу: управлять районом необходимо спокойно, без дерганья и нервотрепки, и тогда, поверь моему слову, недовольных, тех, кто пишет жалобы, не будет. — Калашник пожевал губами, и знакомая улыбочка снова спряталась в усах. — Пойми меня, Антон: я далек от идеализации и приукрашивания. Недостатки у нас есть, нерешенных вопросов много. Знаю, имеются руководители, которые не соответствуют своему назначению. Все это так. Ведь хорошими руководители не рождаются. Поэтому мы обязаны беречь тех руководителей, которые у нас есть. Необходимо все делать так, чтобы недовольных и обиженных не было. А что получается в Усть-Калитвинском?.. Погоди, Антон, дай досказать! Ты недоволен Марсовой. А почему? Редактор как редактор, только что бабочка собой смазливая. Ты добился своего и заменил Аничкину. Исключаешь из партии, что называется, направо и налево, и на этом, как мне стало известно, останавливаться не собираешься. Ты что, хочешь устроить в Усть-Калитвинском свою районную чистку?

— Во-первых, прошу не извращать факты, — возразил Щедров. — Не я исключаю, как ты выразился, «направо и налево», а бюро Усть-Калитвинского райкома недавно утвердило те решения об исключении из партии, которые были приняты в первичных организациях еще в прошлом году. Если вести речь обо мне, то я сделал только то, что обязан был сделать и чего не сделал Коломийцев. Я внимательно ознакомился с делами исключенных. Хотелось бы утвердить не все решения. Ничего не получилось, ибо совершенные ими преступления были слишком тяжкими. Так зачем же говорить «из партии исключаешь, что называется, направо и налево»? Ты сказал сущую ложь, ибо за время моего пребывания в Усть-Калитвинском из партии исключено три человека: Логутенков, Листопад и Яровой. Все трое скоро предстанут перед судом как уголовные преступники. Во-вторых, хочу ли я устроить свою районную чистку? Нет, Тарас, не хочу! Хотя, положа руку на сердце, следует сказать: в партийной организации Усть-Калитвинского имеются люди, недостойные носить высокое звание коммуниста. Избавить от них районную организацию было бы неплохо, если мы хотим сделать ее сильной и боеспособной.

В-третьих, о Марсовой. Да, я говорил и снова скажу: редактор она плохой. Просмотри «Усть-Калитвинскую правду», и ты сам в этом убедишься. Что же касается Аничкиной, то она уже работает методистом районо и своим новым делом очень довольна. И в райкоме комсомола дела заметно оживились. Таковы истинные факты.

— А статья Приходько? — спросил Калашник. — К чему это задиристое выступление в печати? Приходько делает вид, будто не знает, что у нас нет «сухого закона». Зачем же с такой злостью говорить и о тех, кто пьет, и о тех, кто изредка выпивает? Кроме обид и душевной боли, статья ничего другого не дает.

— Это ты, Тарас, напрасно!

— Если хочешь знать, «Южная правда» намеревалась выступить против статьи Приходько, — продолжал Калашник. — Я поговорил с редактором и отсоветовал. Зачем подымать шум?

— Эх, Тарас, Тарас, если бы ты мог понять, как мне сейчас больно и горько, — сказал Щедров. — И потому больно и горько, что я увидел совсем другого Тараса Калашника. Откуда к тебе пришло это желание всем угождать и быть для всех хорошим и добреньким?

— Это ты напрасно! Рука у меня твердая, и там, где нужно, она не дрогнет.

— У тебя главное — это «потише», «поосторожнее» и «поэластичнее». Но настоящий руководитель, как я его понимаю, обязан быть принципиальным и непримиримым ко всякого рода недостаткам. Он не должен угождать каждому и быть для всех хорошим и добрым.

— А жалобы? — тяжело вставая, спросил Калашник. — А письмо Марсовой? А послания Осянина? А телеграмма Рогова? Куда от них уйдешь? От них же не от вернешься?

— Партийный работник не парикмахер, и он не спрашивает: «Вас не беспокоит?» — продолжал Щедров. — Так что на него могут быть и жалобы, и анонимные письма, и самая низкопробная клевета. Может случиться даже такое, что было у нас в «Заре». Ты же почему-то печалишься о безоблачном небе, о покое, о благоденствии. По-твоему, Тарас, получается: угождай всем и бойся недовольных. Иными словами: живи сам и дай жить другим!

— Печаль-то моя не о себе, а о тебе, друг ты мой взбалмошный! — Калашник отошел к окну и с видом обиженного человека смотрел на озаренные фонарями деревья. — Ведь жалобы — это жалобы, и в корзину их не бросишь. По жалобам полагается принимать надлежащие меры. Но ты-то для меня не просто секретарь Усть-Калитвинского райкома…

— Нет, Тарас, сейчас я для тебя только секретарь Усть-Калитвинского райкома, — перебил Щедров. — И если на меня поступили жалобы, то по ним и должны быть приняты такие меры, какие нужно принять. Но знай: без боя я не сдамся!

— Антон! Сын кочубеевца! Ну к чему это — «без боя не сдамся»? — с видом дружеской озабоченности спросил Калашник. — Совершенно ни к чему! Мы начали разговор не для того, чтобы ссориться, а исключительно для того, чтобы вместе и спокойно все обдумать, все взвесить… Завтра ты будешь у Дорогого друга. Советую не лезть в бутылку…

— Тарас, может, хватит об этом? Поговорим о чем-нибудь другом. — Щедров приоткрыл дверь. — Нина! Еще не спишь? Иди к нам, нужен твой совет!

— Все о чем-то спорите? — входя, спросила Нина.

— Не спорим, а ведем откровенный разговор, — сухо пояснил Калашник. — Только мне непонятно, зачем Антон позвал тебя?

— Нина, я позвал тебя, — начал Щедров, смущенно глядя на Нину, — чтобы сказать тебе и Тарасу, что я женюсь.

— Антон, милый! — Нина обняла Щедрова своими голыми до плеч руками и расцеловала. — Как я рада за тебя, Антоша! Очень рада!

— Кто она, твоя невеста? — деловито спросил Калашник.

— Ты ее знаешь… Уленька!

— А! Да, Уленька — девушка славная. Калашник, подумал, покрутил ус. — Ну, друг, молодец! Давно бы пора! Мы с Ниной от души поздравляем! На свадьбу обязательно приедем.

— А свадьбы у нас не будет.

— Да как же так без свадьбы?