— Ври больше! Я-то знаю, не к Румянцеву боишься опоздать, а к своей вертихвостке!

— Ну зачем же опять об этом, Галя? Я сам себя осудил, и с тем, что было, все кончено. Я же сказал: с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Пойми, Галя, мне теперь…

— Что теперь? Святым стал? Значит, раньше мог, а теперь… — Слезы катились по щекам, говорить ей было трудно. — Начинаешь новую жизнь? Переродился? Да кто этому поверит!

— Нельзя ли без сцен и без крика?

Вошла теща и сказала:

— Женечка, сколько класть рубашек? Смотри к Румянцеву не ходи без галстука. Я положу белую нейлоновую и голубой галстук. Как раз под цвет твоих глаз… Да что вы такие пасмурные? Галя, что случилось?

— Все то же, мамо…

И Галина ушла. Подбежал проститься с отцом четырехлетний Александр, которого в семье звали Аликом. Рогов усадил сына на колени. Мальчуган обнял отца. Рогов поцеловал сына и сказал:

— Ну, Алик, мне пора. — И обратился к теще: — Ольга Петровна, возьмите внука.

В прихожей надел пальто с широким бобровым воротником, пушистую пыжиковую шапку. Постоял, подумал. Затем вернулся к жене, обнял ее и сказал:

— Ну зачем же слезы, Галюша? Не надо слез, не надо… Ну, не сердись и не дуйся. Вот видишь, сбылась моя мечта. И я клянусь тебе, что теперь буду совсем не таким, каким был и каким ты меня знала. Все дурное, что было во мне, пропадет и исчезнет навсегда… Меня повезет Ванцетти. Я пришлю его за чемоданом. Ну, Галя, ну посмотри на меня ласково…

Галина смотрела на мужа полными слез глазами, и ее сухие, бледные губы мелко-мелко вздрагивали.

Дом Советов — в самом центре Усть-Калитвинской. Новое кирпичное здание с двумя балконами фасадом смотрело на площадь. Весь его первый этаж занимал райисполком, второй — райком. Приходя на работу, Рогов всякий раз сворачивал вправо и четкими шагами молодого, здорового человека направлялся по коридору в свой кабинет. Сегодня впервые не свернул вправо. Не замедляя шага, пружиня сильными ногами, он деловито поднялся по лестнице и попросил сторожиху тетю Анюту открыть давно пустовавший кабинет.

В последнее время мысленно Рогов уже не раз бывал здесь. Мысленно принимал председателей колхозов и секретарей партийных комитетов, мысленно выслушивал их, давал им указания, удовлетворял или отклонял их просьбы. Мысленно даже проводил заседания бюро, спокойно, деловито и, как ему казалось, лучше Коломийцева. Мечтая, он строил планы на будущее, думал о том, как через год выведет район в передовые, как об этом его успехе узнает весь край и как на краевом партактиве и в печати будут говорить о его организаторских способностях и о нем самом как о герое. «А что тут удивляться? Ведь за дело взялся Рогов Евгений Николаевич. Взялся и вывел район в передовые. Сколько годов там мучился Коломийцев! Бедняга, инфаркт получил, а ничего сделать не смог. А Рогов смог, и еще как! Молодец, Рогов!»

И вот уже Румянцев приглашает Рогова к себе в кабинет, по-братски обнимает и говорит: «Отлично потрудился, Евгений Николаевич! Спасибо! Другим пример показал, и пример весьма наглядный. Получив такой разгон, Усть-Калитвинский теперь пойдет и без тебя. Тебе же, Евгений Николаевич, пора подумать о другой работе, о повышении. Как смотришь на то, если мы заберем тебя в край?» — «Как я смотрю? — переспросил Рогов и задумался. — Смотрю я очень просто: приказ партии — для меня закон! Но прошу вас, Иван Павлович, как коммунист коммуниста, дайте мне еще годик поработать в Усть-Калитвинском и показать тем, кто не умеет работать… Завершу все свои планы, а тогда — пожалуйста». — «Ну что ты, Евгений Николаевич, зачем же год? Год — это много!» — «Тогда дайте хоть полгода. Закреплю успехи, покончу со всякими мелкими неполадками, а тогда со спокойной совестью можно будет переехать в Степновск…»

И, как на удивление, откуда-то издали слышится чей-то очень приятный голос:

«Совершенно не понимаю, зачем же Рогову перебираться в Степновск? Разве тебе, Румянцев, не известно, что кое-где есть намерение забрать Рогова в Москву? Что, Евгений Николаевич, думаешь насчет столицы?» — «Дорогие друзья мои, что мне думать? — потупив глаза, скромно отвечал Рогов. — Я — солдат партии, и куда партия меня пошлет, туда и поеду. Но я прошу, умоляю: дайте мне еще немного побыть в Усть-Калитвинском, хотя бы несколько месяцев, а тогда можно и в Москву…» — «Ну что ж, Евгений Николаевич, будь по-твоему, даем тебе еще три месяца», — издали послышался тот же приятный голос.

И вот Рогов уже видит Кремль, Царь-пушку, колокольню Ивана Великого. В лучах солнца пламенеет Дворец съездов, и всюду знамена, знамена, знамена — сколько их! К подъезду подкатывает «Чайка». Помощник открывает дверцу, и Рогов выходит из машины. Подбегает еще помощник. «Евгений Николаевич, иностранные делегации в сборе!» — «Хорошо, хорошо, я, кажется, малость задержался…» — «Нет, нет, что вы, как можно! А что с казать журналистам? Не дают покою… Пусть подождут?»

Мечты, мечты, как же с вами легко и просто! И как же без вас трудно… Он стоял в кабинете Коломийцева и думал, с чего ему начинать, как правильнее и лучше расставить в районе руководящие кадры. Предстояла работа нелегкая, кропотливая. Много будет недовольных. А что поделаешь? Мысленно этим трудным делом он занимался давно, для памяти записывал в блокноте фамилии, примерял, прикидывал, кого и куда поставить.

«Дело самое первое и самое неотложное — решить вопрос о Сухомлинове, — думал Рогов. — Птица уже старая и полета невысокого. Сухомлинова отпущу с миром. Работничек не по мне, не по моему вкусу. И стар, и груб, и невоспитан. Пусть переезжает в совхоз «Яблоневый цвет», парторгом к Осянину. Вторым же секретарем возьму Черноусова. Местный казачина, от земли, район знает. Правда, тоже грубоват и неотесан. Ну ничего, рядом со мной помягчеет и культуры наберется. Загрубел, по всему видно, на председательском посту. Сколько уже лет сидит в «Кавказе»! Можно, конечно, остановиться и не на Черноусове, а на Застрожном. Тоже и председатель колхоза, агроном, тоже местный казак, хорошо знает район. Но Застрожный помоложе меня и строит из себя чересчур интеллигентного человека. А мне нужен работяга простой, чтоб не выделялся средь народа… Нет, не буду гадать. Сперва посоветуюсь с Румянцевым и с Калашником, а тогда и приму окончательное решение…»

Рогов понимал, что мысли о Степновске, о Москве, о том, как он расставит руководящие кадры в районе, — его тайна; нельзя было даже жене сказать, о чем думал он так упорно и так много. Первый же Сухомлинов, узнай он о мечте Рогова, не только осмеял бы, но и назвал бы карьеристом. Однако не думать об этом Рогов уже не мог. Так не может остановиться пущенное с горы колесо. И если раньше, до звонка Румянцева, думать о своей новой роли руководителя ему казалось еще не совсем удобным, то теперь, после звонка Румянцева, думать обо всем этом он был обязан. И не случайно сегодня на работу Рогов пришел рано и последовал не в райисполком, а поднялся на второй этаж, как бы говоря этим, что мечты его уже стали явью и что не из райисполкома, а из райкома он поедет прямо к Румянцеву. Более того, когда он шел по улице, ему казалось, что люди, встречаясь с ним, улыбались ему потому, что уже знали или догадывались о звонке Румянцева и даже о том, что Рогов идет не в райисполком, а в райком, и в душе радовались этому.

«Народ есть народ, и он всегда охотно и горячо примет и поддержит того руководителя, в деловые качества которого верит, — думал Рогов, стоя у стола и все еще не решаясь опуститься на стул, на котором столько лет просидел Коломийцев. — Я понимаю, самому себя хвалить как-то неудобно. Может показаться, что коммунист Рогов рвется к власти, что он забыл о скромности, которая украшает… Нет, нет я ничего не забыл, я все помню. Но мне приходится именно так думать о себе, потому что от истины, как говорится, никуда не уйдешь. А истина как раз и говорит о том, что в моем характере, в моем, если угодно, мировоззрении, в моем отношении к людям и к делу есть все те качества, которые присущи и которые нужны, я не боюсь этого слова, настоящему вожаку. Всем известна моя энергия, моя деловитость, а главное — мое желание сделать Усть-Калитвинский лучшим районом во всем Южном крае. Я не повторю ошибок Коломийцева. Он любил штурмовщину и умер от разрыва сердца. Я же люблю жизнь без острых углов, мне во всем нужны не шум-гам, не крайности, а золотая середина. Я не стану, как это делал Коломийцев, поощрять подхалимов и льстецов. Во всем нужна сосредоточенность и спокойствие. Тут мне придется многому поучиться у Тараса Лавровича Калашника…»