— Евгений Николаевич, зачем затеял эту игру в униженность и оскорбленность?

— Это не игра, а жизнь.

— Чего вырядился под великомученика? Ведь все хорошо знают, как Рогов одевался, как следил за своей внешностью. Еще вчера у Рогова были новые костюмы, рубашки с галстуками, отличные ботинки, а сегодня ничего этого вдруг не стало. Значит, кто виноват? Выходит, что виноваты те, кто отстранил Рогова от должности? Нехорошо получается. А почему не побрит? Почему не причесан?

— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать нравоучения.

— Тогда говори, что тебе надо?

— Отпусти из района, — сдавленным голосом сказал Рогов. — Я уже просил об этом и прошу еще.

— А я уже говорил и скажу еще: нельзя тебе сейчас уезжать из района.

— Издеваешься? Мало тебе того, что сделал со мной на сессии?

— Во-первых, на сессии не я, а депутаты отстранили тебя от должности. Во-вторых, мне хочется, чтобы коммунист Рогов встал на ноги в том же самом месте, на котором споткнулся. Ты обязан это сделать!

— Приказываешь?

— Нет, советую и говорю: поднимись, Рогов, там, где упал! — Щедров вертел в пальцах карандаш, молчал, желая посмотреть Рогову в глаза, а тот сидел, низко опустив голову. — Если бы мне была безразлична твоя судьба, я, не задумываясь, сказал бы: лети, Рогов, на все четыре стороны и оставь меня в покое! Но я не могу этого сказать, не имею права. Подумал ли ты о том, что ждет тебя там, вдали от Усть-Калитвинского? Допустим, уехал бы ты из района со своим строгим выговором и с той нелестной характеристикой, которая полетела бы тебе вслед. А что дальше?

— Это уже не твоя печаль.

— В том-то и суть, что моя. Ведь ты же молод, тебе еще жить да жить, и я хочу, чтобы то, что с тобой случилось, пошло бы тебе на пользу и в будущем никогда не повторилось. — Щедров снова молчал, ждал, когда Рогов посмотрит на него, и не дождался. — Здесь, в Усть-Калитвинском, ты заработал строгий выговор, здесь же и постарайся от него избавиться. Это же в твоих интересах. Вот почему я не отпускаю тебя из района и предлагаю работу.

— Кем и где?

— В Елютинской средней школе требуется учитель истории.

— Благодарю. Мне такая работа не нужна.

— Позволь узнать, какая же работа тебе нужна?

— Никакая! Отпусти из района, и все! — Рогов побледнел и рывком поднял голову. — Антон Иванович, пойми, если способен это понять, я могу выполнять работу поважнее, потому что я…

И неожиданно умолк.

— Видимо, вопрос не в том, способен или не способен Рогов на большее, а в том, что он привык к положению человека, находящегося на высоком государственном посту и, стало быть, облеченного большой властью, — после короткого молчания заговорил Щедров. — Ты привык к своему положению руководителя и к той жизни, которую дает это положение, и тебя страшит не работа школьного учителя, а сама мысль о том, что ты уже не будешь находиться на высоком посту и, стало быть, уже не будет у тебя ни власти над людьми, ни привилегий. Тебе даже страшно подумать: как же станешь жить иначе? Поэтому, лишившись в Усть-Калитвинском всего, что у тебя было, ты решил бежать из района, чтобы там, где тебя не знают, снова обрести и высокий пост и столь привычную тебе жизнь. Напрасная мечта! Этого уже не будет. И потому не будет, что и высокие посты и власть у нас даются не навечно. Дали тебе высокий пост, и если ты служишь людям честно, верой и правдой, заботишься не о себе, а о других, пожалуйста, полномочия твои продлеваются или даются заново. Это же очень хорошо, что те же люди, которые дают высокий пост, могут этот пост отобрать, то есть лишить руководителя полномочий, если он, подобно Рогову, не оправдал их доверия, или опять облечь своим доверием. В этом, Евгений Николаевич, и есть величайший смысл социалистической демократии. Представь себе, если бы все было иначе, не так. Скажем, люди дали вот такому, как ты, высокий пост, а взять обратно уже не могут. Что тогда было бы, Рогов? Плохо было бы!

— Лекций с меня довольно! — Рогов встал, выпрямился и гневно посмотрел на Щедрова. — Последний раз спрашиваю: отпускаешь?

— Последний раз отвечаю: нет, не отпускаю!

— Издеваешься? Самочинствуешь? Тогда знай, что тебя заставят отпустить меня!

— Кто же, позволь узнать?

— Не беспокойся, найдутся. Тебе ведь тоже высокий пост и власть даны не навечно. И не для того, чтобы ты издевался надо мной и над другими! На тебя тоже найдется управа!

Рогов блеснул сухими, жесткими глазами, четко, как бывало и раньше, повернулся и, подрагивая икрами, быстро вышел.

Неожиданно в дверях появился Осянин, в дорожном плаще, в запыленных сапогах. Он снял картуз, обнажив широкую лысину, и подошел к Щедрову походкой делового человека. Пожал Щедрову руку и сказал:

— Антон Иванович, я по делу. Разрешите сесть?

«Если бы можно было не разрешить не только сесть, а и входить сюда, то я бы это сделал с великим удовольствием, — думал Щедров. — Не только говорить с тобой, а видеть тебя не хочется…»

— Да, прошу, Петр Петрович! Присаживайтесь. Что у вас?

— Антон Иванович, я зашел насчет пойменной земли. — Осянин осторожно присел на стул, погладил лысину. — Помните, еще в мае на исполкоме было принято решение.

— Помню. Так что же?

— Пора сажать молодой сад. По плану там у нас должна быть черешня, ранние сорта. А лесничество уперлось…

«Вижу, вижу, не пойменная земля и не черешня ранних сортов привели тебя сюда, — думал Щедров, слушая Осянина. — Вот он передо мной, кого Зина избрала себе в мужья. Когда я увидел его в феврале на конференции, он показался мне не таким старым. По всему видно, нелегко ему живется…»

— Сколько там, в пойме, земли? — спросил Щедров.

— Если по-хозяйски раскорчевать и расчистить от кустарника, то наберется гектаров двадцать.

— Что же лесничество?

— Запретило раскорчевку.

— В исполкоме, у Сухомлинова вы были?

Ответа не последовало. Осянин молчал, как бы вспоминая, был ли он у Сухомлинова или не был. Лысая его голова поникла и покрылась росинками.

— Да, верно… Надо бы, конечно, к Сухомлинову.

— Петр Петрович, зачем нам играть в прятки? — спросил Щедров. — Ведь вас привели ко мне не пойменные земли, а что-то совсем другое.

— Да, вы правы… Другое, это верно… Я виноват перед вами. Мое письмо в ЦК…

— Зина к вам вернулась?

— С Зинаидой у меня все кончено.

— Где же она сейчас?

— Теперь это уже не имеет никакого значения. Кажется, куда-то уехала. Насовсем… — Не поднимая головы и ладонью поглаживая мокрую лысину, Осянин умолк. — Я пришел извиниться… Я понимаю, что мои обвинения были нелепы и напрасны. Сам я во всем виноват. Да, сам… Так что извините, Антон Иванович, великодушно. — Он поднялся и направился к выходу; в дверях задержался. — А насчет пойменных земель я зайду к Сухомлинову.

«Какой у него жалкий вид, — думал Щедров, проводив глазами Осянина. — Видно, горе сломило. А кто в этом виноват?..»

Взволнованная, с лицом бледным, испуганным, в дверях стояла Любовь Сергеевна.

— Антон Иванович, к вам ходоки!

— Кто и откуда?

— Из Елютинской.

— А почему — ходоки?

— Так и сказали: мы — ходоки! Ходоков у нас никогда не было, и я не знаю, что с ними делать.

— Они пришли ко мне? Что же вам еще?

— Они же приехали на двух грузовиках, — виноватым, тихим голосом говорила Любовь Сергеевна. — Их столько, что и в кабинете не поместятся. Может, впускать по одному?

— Ничего, пусть входят все сразу.

Нежданную делегацию Щедров встречал у дверей, каждому пожимал руку, улыбался — так обычно на приемах у входа встречают званых гостей. Входя, мужчины приглаживали чуприны, оправляли пиджаки, женщины перевязывали косынки, и все шли и шли. Щедров уже начал побаиваться, что кабинет и в самом деле всех не вместит.

— Здравия желаем, Антон Иванович! — Коренастый мужчина энергично потряс Щедрову руку. — Вашей секретарше для пущей убедительности сказали, что мы ходоки, а на самом деле мы ездоки, потому что прибыли на грузовиках. Моя фамилия Якимчуков Михаил Семенович.