— Что хорошее читаете?

— Доклад Щедрова.

— Ну и как?

— Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?

— Читал…

— Тогда возьми и прочитай еще раз внимательно.

— Я хотел бы…

— Завтра приходи, поговорим. — Румянцев сурово сдвинул толстые брови. — Разговор у нас будет и длинный и весьма серьезный.

Калашник встал, пожал плечами, взял папку с докладом и, учтиво поклонившись, ушел.

«Снова и снова передо мной встают все те же вопросы: почему Щедров и Калашник такие разные? Где и в чем кроется причина этого различия? Ведь ровесники, росли и воспитывались в одних и тех же условиях… Где и на чем разошлись? И почему Калашник, не зная, о чем говорилось в докладе, затрезвонил в колокола? И получается: ничего толком не слышал, доклад и в глаза не видел, а шум поднял. Нехорошо… Придется завтра поговорить с ним обо всем и начистоту…»

По Красной в толпе горожан шел Рогов. В отлично сшитом светлом костюме, в новых сандалетах, в фетровой шляпе и с легким плащом на руке он выглядел настоящим франтом. А над городом уже загустели сумерки, улица полыхала неоновыми огнями, и Рогову радостно было оттого, что он видел эту озаренную огнями и запруженную людьми шумную улицу, и что он был в Степновске, а станица Усть-Калитвинская осталась где-то далеко, и что завтра он встретится с Калашником и решится наконец его судьба. Он шел и думал о том, что хотя свой чемодан он оставил у родителей, заночевать ему лучше всего у Маши. Последний раз он был у нее в тот вечер, когда объявил ей об их разрыве. Возможно, затаив обиду, Маша не встретит так, как она, бывало, умела встречать. «Все бабы обидчивы и не любят разлук, — думал Рогов, шагая по тротуару. — А Маша — самая обыкновенная баба, только красивее других. Да, это точно, она на меня обиделась. Но чем же я ее обидел? Тем, что сказал правду, то есть сказал то, что обязан был сказать. Ну, ничего, обойдется, у Маши сердце отходчивое».

Потом он думал о том, что сейчас главное для него не Маша — в Степновск он приехал не ради встречи с ней, что хорошо бы уже не возвращаться в Усть-Калитвинскую и больше не видеть Щедрова и что помочь ему в этом сможет только Тарас Лаврович Калашник. Рогов отыскал телефон-автомат и, набравшись смелости, позвонил Калашнику на квартиру. «Не обидится, он же меня очень уважает», — подумал он.

Трубку взяла Нина. Говорила невесело, вздохнула и сказала, что Тарас Лаврович заболел.

— Нина Павловна, а мне так бы хотелось услышать голос Тараса Лавровича, — говорил Рогов. — Я приехал специально… Попросите, я хоть поприветствую и скажу всего только два слова. Очень прошу вас!

— Хорошо, я ему скажу.

В трубке слышались шаги и шелест платья. Но Рогов, разумеется, не мог видеть, как Нина подошла к лежавшему на диване Калашнику, и не слышал, о чем она говорила. «Тебя просит Рогов». — «Значит, примчался? Сказала бы, что меня нету дома». — «Врать я не умею». — «Но я же болен…» — «Возьми трубку, Тарас, нельзя так относиться к товарищу». — «Хорошо, если ты хочешь, то я даже приглашу Рогова в гости…»

Опять в трубке послышались шаги и голос Нины:

— Одну секунду.

Калашник пробасил охрипшим голосом:

— Привет, страдалец! Ты в Степновске?

— Только что из Усть-Калитвинской.

— Вырвался? Насовсем?

— Никак нет!

— Почему? — Калашник закашлял.

— Щедров уперся…

— А-а… Да, да.

— Специально приехал тебе доложить…

— Где остановился? В гостинице?

— У родителей.

— Да, да, у тебя же здесь отец и мать. Ну, как старики? — Калашник опять закашлял. — А я вот прихворнул.

— Тарас Лаврович, помоги моему горю. Без тебя, без твоей поддержки…

— Врачи приказали лежать… В эти дни на работе я не буду. Так что приходи ко мне завтра. Прямо к утреннему чаю. Не надо благодарить и не надо стесняться. Дело есть дело…

После разговора с Калашником обрадованный Рогов, не мешкая, направился к Маше. Нежданного гостя Маша встретила таким удивленным взглядом и так холодно, точно перед нею, сняв шляпу, стоял не Рогов, которого она когда-то любила и всегда ждала, а совершенно чужой ей мужчина. Она не улыбнулась, как, бывало, улыбалась всякий раз, когда он появлялся в дверях, не протянула к нему свои ласковые руки, как протягивала их раньше. Он же, и вида не подав, что его мужское самолюбие оскорблено, оставил плащ, как оставлял прежде, на вешалке и сам, без приглашения, своей уверенной походкой прошел в комнату.

Та же скромная и хорошо знакомая ему обстановка. Тот же старый диван. Тот же столик с зеркалом, и тот же телевизор на высоких ножках. И так же, как и раньше, убрана кровать, и тот же узенький коврик для ног. Только Маша была не такая, как прежде. Молчаливая, скучная. В домашнем ситцевом платье и фартуке. «Не ждала меня и поэтому не переоделась, скорей всего управлялась на кухне, — рассуждал про себя Рогов. — Может, лепила вареники с творогом. Как вкусно она их готовит! А я как раз голоден как волк. Только вот беда: в ее красивых и всегда таких милых глазах тоска и уныние. И почему так грустно смотрит на меня?»

Желая нарушить тягостное молчание, Рогов уселся на диван, закинул ногу на ногу, улыбнулся Маше какой-то вымученной улыбкой, сказал:

— Милая Маша! Что с тобой? Или не узнаешь?

— Узнать-то узнала…

— Отчего же такая скучная?

— Не от чего быть веселой.

— А вспомни, какой бывала!

— Что вспоминать? Что было, то давно быльем поросло.

— У меня, Маша, неприятности в жизни. Но мои чувства к тебе…

— Перестань, Евгений! — Она прислонилась упругим плечом к дверному косяку и, скрестив под фартуком руки, зло посмотрела на Рогова. — О чувствах заговорил. Да были ли они у тебя вообще?

— Были? Да и как же иначе?

— Уже забыл, как оно было иначе? Хочешь, напомню? — Она с болью, через силу улыбнулась. — Заявился… Как же тебе не стыдно?! В то утро ты бросил с порога, что между нами все кончено. Много я пролила слез, нелегко мне было… Ох как нелегко. Теперь же, когда все выплакано и выброшено из сердца, ты заявился. Зачем? По какому праву? — В ее глазах заблестели капельки слез. — Думаешь, что я снова брошусь тебе на шею? Усажу за стол, как бывало усаживала, накормлю, напою да еще и обласкаю? Нет, Рогов, не жди и не надейся. Той Маши, которую ты знал, давно уже нет…

— Клянусь искупить свою вину. Ты же видишь, я пришел…

— Напрасно трудился, — перебила она. — Я тебя не ждала и приходить не просила!

— Маша, не злись, не надо!

Он приблизился к ней, хотел обнять. Она отстранила его руки.

— Уходи, Рогов! Слышишь? Уходи!

Маша открыла дверь. Рогов взял с вешалки свой плащ, шляпу и ушел, не простившись.

Давно и по-хорошему Рогов завидовал Калашнику. Ему нравилось и то, что Калашник носил красивые казачьи усы и выделялся в Южном крае казачьей одеждой; и то, что Калашник занимал большую квартиру; и то, что у Калашника была домработница — тихая и ласковая Васюта, молодая и лицом похожая на Машу. Нравилась Рогову и устоявшаяся тишина красиво обставленных комнат, и учтивость Васюты, и та любезность, с которой она, открывая дверь, попросила войти:

— Евгений Николаевич, вас ждут…

Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, — сделаю.

Нравился Рогову выходивший в сад балкон — просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! — невольно подумал Рогов. — Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, — думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. — На службе в сапогах и в галифе, а дома — и этот халат, и эти изысканные манеры…»