— Что?! У Щедрова любовница? — Рогов рассмеялся. — Вот это-то, Илья Васильевич, и есть из области фантастики!

— Нет, факт совершенно реальный. Да, да, у Щедрина есть любовница, и живет она в «Яблоневом цвете».

— Кто такая?

— Жена Осянина.

— Да ты что? Загибаешь, Илья Васильевич!

— Ничуть не загибаю, а говорю то, что знаю, — с тем же видимым спокойствием продолжал Логутенков. — Позавчера был у меня Осянин. Приезжал покупать племенных телок — я давно ему обещал. А вчера на двух грузовиках я отправил в совхоз восемь штук телок. Сам тоже сел в «Волгу» и поехал. Хотелось посмотреть в совхозе новый коровник… Осянина я не узнал. Худущий, бледный, как с креста снятый. Заикаться стал. Он-то и поведал эту постыдную историю. В то время, когда Осянин был у меня, Щедров прибыл к Зине и провел с нею весь день. Осянин рассказывает, а по щекам старика, веришь, текут слезы. Оказывается, Зина — его жена — давняя любовь Щедрова, и он, теперь это ясно, прибыл в наш район не случайно. Сперва Осянин накинулся с кулаками на жену — она-то ему сама обо всем и рассказала. Опомнился, бить не стал. Мне поклялся, что напишет Румянцеву и в ЦК. Вот это, Евгений, и будет началом конца Щедрова.

— Напишет ли? — усомнился Рогов.

— Непременно! Он же ревнив, как черт, и этот свой позор так не оставит. — Логутенков облизнул пересохшие губы. — По логике вещей на этом любовные свиданьица не кончатся. Как говорится: лиха беда — начало! Вчера он приехал к ней, а завтра она пожалует к нему. Проследить бы этот весьма важный момент и со всеми подробностями подбросить Осянину… Так что, Евгений, начнем с Осянина, а потом сама жизнь подскажет и новые темы и новых авторов. А пока тема — прелюбодеяние секретаря райкома! Моральный, так сказать, облик Антона Щедрова! Ну как, Рогов? Что скажешь?

Щедров уже побывал в Старо-Каланчевской и Николаевской и в обеих станицах увидел одно и то же: полевые работы проводились неорганизованно, на фермах не было ни кормов, ни элементарного порядка, а о высоких удоях молока и говорить нечего. Щедров успокаивал себя тем, что не везде дела обстояли так, как в этих двух станицах. В Вишняковской, например, полевые работы проходили успешно, трудовая дисциплина была высокая. Возникал вопрос: почему в «Эльбрусе» дела шли хорошо, а в «Октябре» и в «Заре» плохо? Щедров искал ответа у председателя колхоза «Октябрь» Крахмалева. Тот искоса поглядывал на Щедрова, внимательно слушал, виновато улыбался.

— Да, товарищ Крахмалев, далеко вам до вишняковцев, — сказал Щедров. — Кто в этом повинен? И что, по-вашему, нужно предпринять, чтобы поправить дело?

— Будем стараться, — все с той же виноватой улыбкой отвечал Крахмалев. — Все мобилизуем! Примем надлежащие меры! Антон Иванович, не беспокойтесь и не тревожьтесь, мы поднажмем и упущенное наверстаем. Длю слово!

Больше всего огорчали улыбки на спокойных лицах председателей, секретарей партбюро, бригадиров. Улыбки, то добродушные, то виноватые, словно хотели убедить Щедрова, что незачем ему ни волноваться, ни огорчаться: это лишь человеку новому бросается в глаза что-то огорчительное, и то только поначалу и без привычки.

«Поговоришь с тем же Крахмалевым, посмотришь на его улыбающееся лицо, и тебе невольно покажется, что дела в «Октябре» идут так хорошо, что лучшего уже и желать нельзя, — думал Щедров, направляясь в Елютинскую. — Откуда к колхозным руководителям пришло это улыбающееся спокойствие?»

Все то отрицательное, что Щедров увидел в «Октябре», днем позже он видел в николаевской «Заре». Удивляло, что не только в поле и на фермах, а даже в конторах недостатки и неполадки были одинаковы и в «Октябре» и в «Заре». Видно, с годами утвердился своеобразный стандарт этих недостатков. А тут еще из головы не выходила драка в Николаевской, очевидцем которой он невольно стал.

После того как Щедров побывал в степи и на фермах «Зари», он спросил у Логутенкова:

— Что же это, Илья Васильевич, или вы с Крахмалевым сговорились? В вашей «Заре» я увидел те же недостатки и те же болячки, какие уже видел в «Октябре». Почему у вас с Крахмалевым такая, я бы сказал, синхронность?

— Антон Иванович, ничего тут удивительного нету. Мы же с Крахмалевым соседи. Как-то неудобно опережать, еще, чего доброго, сосед может обидеться, — пробовал отшутиться Логутенков. — Вот мы и идем в одной шеренге!

— А почему бы «Заре» не пойти в одной шеренге с «Эльбрусом»? — спросил Щедров. — Поехать бы вам с Крахмалевым в Вишняковскую да поучиться у Застрожного.

— У вишняковцев, верно, есть чему поучиться, и поехать бы к ним можно.

— А что мешает?

— Далековато от нас находятся, мы с ними не соседствуем, — снова пробовал отшутиться Логутенков.

Бросилась Щедрову в глаза еще одна «синхронность», более тревожная и более огорчительная, нежели все другие, — это тяга к устройству в станицах коллективного веселья. Предлогов для этого было предостаточно: то свадьба, то крестины, то именины, то поминки. «Коллективно живем и коллективно веселимся». В Старо-Каланчевской Щедрову было сказано так, шутки ради, что на свадьбе у бригадира Калистратова, женившего сына-первенца, был выпит не один ящик водки. «Вот было гульбище!»

Щедров побывал в станичных магазинах. Они были забиты овощными, рыбными консервами и водкой. Ящики с белоголовыми поллитровками штабелями поднимались под самый потолок. Продавцы жаловались, что консервы лежат еще с прошлого года, а водку не поспевают доставлять на грузовиках прямо из Степновска. По утверждению продавцов, исключительным спросом пользуется «старка». «Но ее, как на беду, занаряжают нам слишком мало. «Столичная» тоже хорошо идет, опять же поступает ее маловато…»

Приехав с Крахмалевым на стан четвертой бригады, Щедров спросил:

— Кто тут бригадир?

— Онуфриев Валентин Савельевич.

— Где же он?

— Честно сказать, после веселья малость не в норме, — все с той же добродушной улыбочкой отвечал Крахмалев. — Но сегодня ему полегчало, и скоро должен прибыть.

— Это как же понимать — «малость не в норме»?

— Подвернулась неожиданная причина.

— Какая же?

— Чисто семейная. Племянницу замуж выдавал. — И опять на беззаботном лице радужная улыбочка. — Дорогой Антон Иванович, вы сами кубанец и хорошо знаете, что свадьбы у нас играют миром и не один день. Вот по этому обстоятельству и Онуфриев в станице малость подзадержался… Но свое упущение он наверстает. Онуфриева я знаю, парень боевитый.

В правлении «Октября» Щедров разговаривал с Крахмалевым, а на диване, горбя спину и осовело таращась в окно, сидел Коровин — заместитель Крахмалева. Глаза тоскливые, с воспаленными веками. Лицо измученное и серое, под цвет золы. Коровин, подражая Крахмалеву, тоже хотел подбодрить себя улыбкой и не смог: вместо улыбки издал тяжкий вздох.

— Что с Коровиным? — спросил Щедров, когда тот вышел.

— А что? — искренне удивился Крахмалев. — Ничего, нормально.

— Да ведь у него глаза как в тумане, а лицо страдальца. Или заболел, или у него горе какое?

— А-а! Вот вы о чем! — Крахмалев рассмеялся. — Наоборот, не горе, а радость! Он же именинник. Сорок стукнуло!

— И давно с ним это?

— Дня три, бедолага, мается. Но все уже кончено. Эго он с последнего похмелья такой измятый. А тут еще у него такой характер: чуть подвыпил — и пошел танцевать. Умеет выбивать чечетку! И так день, второй — поневоле утомишься.

Нечто схожее с тем, что Щедров увидел в Старо-Каланчевской и Николаевской, повторилось и в Елютинской. Он прибыл в Елютинскую утром, на шестой день своей поездки по району. Вошел в правление «Кавказа» и застал там одного бухгалтера Коврыгина. Коврыгин уже складывал в шкаф свои папки и собирался уходить. Пожимая нежданному гостю руку и смущенно улыбаясь, он сказал:

— Антон Иванович, прошу извинения… я тут один.

— А где же люди? — спросил Щедров. — В поле?

— Да как вам сказать, — отвечал Коврыгин, не переставая улыбаться. — Люди не в поле, они тут, в станице. У нас же произошло такое событие, что всем пришлось временно отключиться от текущих дел.