Епископ поднял венцы и надел их на головы Владимира и Анны, соединил их руки красным шелковым платком и благословил — отныне Анна стала царицей, женой князя Владимира, его же увенчала корона византийских императоров.

— Исполайте, деспоте![279] — гремело в соборе, тысячи людей величали его, василевса, становились на колени.

И странные, доселе неведомые чувства овладели душой князя Владимира. Он смотрел на этих людей, видел множество блестящих восторженных глаз, слышал многоголосую песню хора, который желал многия лета василевсу Владимиру и василиссе Анне, и ему трудно становилось дышать от ладана и смирны.

«Отныне никто и никогда не назовет его больше сыном рабыни. Он император, подобно Василию и Константину в Византии, подобно Оттону в Германии… Отныне никто и никогда не назовет такожде и Русь землей варваров, язычников. Она стоит наравне с Византией, Германской империей, — самыми могущественными державами мира…»

Князь Владимир поднял руки и устремил взгляд к небу.

— Воззри, Боже, на мя, смиренного раба твоего, прими, Боже, молитву мою…

Позади остался пир, многоголосый говор, пение, славословия — в спальне, куда они вошли, долго и старательно трудилось множество рук, чтобы приготовить все для радости, счастья, любви. В серебряном подсвечнике горели семь свечей, их лучи освещали красные греческие ковры на стенах, мраморную статую Амура и Психеи, слившихся в вечном поцелуе, белоснежное широкое ложе, цветы в высоких вазах.

За распахнутыми окнами плыла ночь — чудесная, величавая, полная луна заливала голубоватым сиянием горы на мысе Парфения, тихие воды Русского моря, стены, церкви, колонны, базилики[280] и тесно стоящие дома Херсонеса, которые теперь казались пепельно-серебристыми.

Опьяневший от вина и всего в этот день пережитого, Владимир смотрел на Анну, в ее большие черные глаза, которые, казалось, с необычайной прямотой и покорностью заглядывали ему в душу, на белое лицо, пылавшее румянцем, полуоткрытые уста, за которыми сверкали точно две нити жемчуга, два ряда стиснутых зубов.

И вся она — с ее прекрасной, словно точеной, шеей, округлыми плечами, высокой грудью, необычайно тонким станом, крутыми стройными бедрами — по красоте была достойной дочерью своей матери Феофано. Но та уже догорала, точно вечерняя звезда, в Константинополе, а эта всходила, подобно утренней, в Херсонесе, над морем Русским.

Пораженный красотой Анны, князь, а ныне василевс Владимир робко коснулся руками ее плеч, потом обнял трепещущее тело царицы и поцеловал в горячие, жаждущие губы…

— Божественная василисса! Украшение мира! — сказал он.

— О Владимир, гиперборейский князь![281] — ответила Анна. Русских слов, выученных Анной за время путешествия из Константинополя в Климаты, и греческих, которым научился Владимир в Херсонесе, так не хватало… Но к чему слова, если само небо, луна, природа, казалось, благословляют любовь, а совсем поблизости, набегая на берег, что-то нашептывают теплые морские волны?!

Начинало светать, а князь Владимир уже за городом стоял на скале, у подножья которой глухо бились волны.

Кто знает, почему он очутился здесь в такую раннюю пору; позади осталась бессонная ночь, лишь перед самым рассветом Анна, положив ему руку на плечо, спокойно уснула, сам он тоже хотел и должен был уснуть.

Однако сон бежал от него; сняв осторожно с плеча теплую руку Анны, он встал, опустил на окне завесу, тихонько оделся и еще тише, чтобы не трещали половицы и не скрипнула дверь, вышел из опочивальни, спустился вниз, где стояла стража, и, очутившись на тихой, безлюдной улице, миновал северные городские ворота, вышел на прибрежную скалу.

За несколько прошедших от полночи часов на небе и в море все переменилось — с востока из-за гор свирепый ветер гнал разорванные серые тучи, море разбушевалось, на нем повсюду вздымались волны.

Но буря гуляла не только по морю, что-то творилось в этот предрассветный час и в душе князя Владимира. Ему казалось, что он много дней шел все вперед и вперед к цели, которая лишь этой ночью была чистой, ясной, заманчивой, как месяц, небо, звезды, как вся земля.

Так почему же беспокоится Владимир — все произошло так, как он хотел, с императорами Византии заключен почетный, твердый, нерушимый ряд. Корабли привезли уже из Константинополя дань для живых и мертвых воинов. Вчера на него возложили венец, и он стал императором, взял в жены василиссу Анну, он может смело и победоносно возвращаться на Русь.

На Русь… Как раз об этом и думал князь Владимир, стоя на скале у моря… О родная земля, как была она мила, желанна, когда князь Владимир с победой возвращался в нее!

В этой земле у него был свой уголок, свой дом, своя семья, жена, дети… Но где сейчас его дом, что скажет он своей жене Рогнеде, что скажут ему дети? Заботясь о благе родной земли, что причинил он своему дому?

Он пошел вдоль моря все дальше и дальше от города и остановился под кипарисами. Обвеваемые ветром, они низко склонялись и жалобно шумели. Здесь был некрополь, заложенный в давно минувшие годы, — город мертвых. Здесь стояли великолепные гробницы, величественные памятники, колонны, мраморные статуи; над некоторыми могилами были высечены из серого херсонесского камня надгробья, а кое-где покой мертвых охраняли лишь песчаные бугорки, покрытые высохшей жесткой травой.

Князь Владимир шел от могилы к могиле, с трудом вчитываясь в греческие буквы надписей, словно прислушиваясь к голосам тех, кто давно уже покинул этот мир.

У одной из могил он остановился надолго, разбирая письмена, и наконец все-таки понял.

На мраморной плите было высечено:

Прочитав надпись, князь Владимир вздрогнул, холодок пробежал по телу. Кто похоронен под этим надгробьем, о какой Юлии, о каком тигре, льве и леопарде говорится в эпитафии?

Волны, все сильней и сильне, катая камни, бились о берега, угрожающий голос прошлого, неизбежность вместе со страхом перед завтрашним днем вползали в душу василевса Владимира.

Когда князь Владимир вернулся в дом стратига, уже рассвело. Дневная стража, увидев, что князь выходил из дому, очень удивилась. Еще больше диву давались воеводы, бояре, свита Анны, священники.

Низко поклонившись князю, когда он вошел, все они растерянно и взволнованно посмотрели на него, но никто не промолвил ни слова. Он ответил на их приветствия и поднялся по лестнице наверх.

Царица Анна уже встала, в коридорах бегали ее слуги, в самой спальне несколько женщин заканчивали ее наряд.

Когда князь Владимир переступил порог, все они быстро вышли из опочивальни. Владимир остался с Анной наедине.

Его удивило, что, несмотря на раннюю пору, Анна была уже в своем царском одеянии — серебристой, с золотыми пальметтами[282] тунике, на голове ее сверкала легкая диадема из драгоценных камней, плечи покрывала пурпуровая хламида.

— Сегодня у нас большой или средний выход? — спросила Анна.

Владимир даже не понял ее вопроса.

— В Константинополе, в Большом дворце, — объяснила она, — василевсы ежедневно устраивают большие, средние и малые выходы: большие — в храм Софии, средние — в другие храмы, малые — в первый день великого поста, и соответственно с этим надевают белые, пурпурные или черные одежды, показываются или не показываются народу…