Доволен был и император Василий. В легком дивитиссии,[273] в сандалиях на босу ногу, он стоял после выхода в Золотую палату у окна своих покоев, подставляя лицо, шею и грудь свежему ветерку, веющему с заливов Пропонтиды.

Дорогой ценой покупал он на этот раз мир с русским князем. Чтобы собрать дань, пришлось снова продать венецианским и амальфинским купцам немало драгоценностей из Большого дворца, в их числе даже шлем императора Константина Великого; пришлось Василию собрать еще и приданое сестре Анне — одеяния для нее и князя Владимира, иконы, ризы, немало греческих книг, — нищающая Византия становится еще беднее.

Однако мир выигран — Климаты с городом Херсонесом остаются фемой Византии. Как выкуп за Херсонес Василий дает Владимиру корону и сестру Анну. Василики везут в Херсонес харатию императоров, в которой золотыми буквами написано, что Византия не притязает на земли Руси над Понтом Евксинским и выведет свои войска из Болгарии.

О нет, выводить легионы из Болгарии император Василий не намерен — то, что написано в харатиях, он соблюдать не собирается, пусть греческие корабли поскорее плывут в Херсонес — а император Василий повелит своим воинам идти в Родопы! Так борется император Василий за мир, так он уничтожит Болгарию… А Русь? Что для императора Василия Русь — покуда в Киеве сидели князья, Византия боролась с князьями, ныне Русь — империя, и он будет бороться с ней.

Из окон Влахерна тоже виден Золотой Рог, Пропонтида, корабли, направляющиеся к Босфору. Оттуда смотрит на них Феофано.

Это уже не та красавица, василисса Феофано, покорявшая императоров красотой, а Империю — хитростью, интригами, изменой.

Когда-то у нее были силы и здоровье — она растратила их в бешеном вихре жизни.

Была когда-то и красота — Феофано называли, не без оснований, красивейшей женщиной мира. За один ее поцелуй готовы были умереть — теперь она лишь никому не нужный, увядший цветок, брошенный на обочину дороги.

Сильную, здоровую, красивую Феофано окружали друзья, клялись ей в верности и в любви, но одних не стало — она убила их собственными руками, другим Феофано уже не нужна.

Пожалуй, первый раз в жизни она была искренна, сказав дочери Анне:

— Нехорошо ты поступаешь, Анна, что не выполняешь волю брата Василия и не желаешь ехать на Русь.

— Но ведь ты сама говорила, да и я наверное знаю, что Василий не делал и никогда не сделает добра ни тебе, ни мне.

Феофано вздохнула. То был, должно быть, первый в ее жизни искренний вздох.

— Верно, — согласилась она, — говорила и знаю, что мой сын, а твой брат Василий — нам недруг, враг… Дело сейчас, Анна, не в нем, я помню Империю и Константинополь в ту пору, — Феофано закрыла глаза и погрузилась в воспоминания, — когда во главе ее стояли жестокие, сильные люди — Константин, Никифор, Иоанн, — в то время мир боялся Империи… Василий тоже жесток, но бессилен, он окружил себя такими же слабыми, бездарными людьми. У него нет даже полководцев. Его войско — священники да монахи.

— Это страшно! — промолвила Анна.

— Да, это страшно, — согласилась Феофано, — потому что Василий — он приходил ко мне ночью — может залить кровью Болгарию, может еще раз обмануть Русь, но, верь мне, я вижу ясно, что наша Империя распадается. Мы гибнем — ты и я, гибнет Империя. Потому говорю тебе, Анна, уезжай на Русь, там ты будешь в безопасности. Там ждут тебя честь и слава.

Анна поступила, как ей советовала мать. Из окон Влахерна было видно, как греческие корабли один за другим входят в ворота Босфора и, поворачивая, исчезают за высокими скалами.

Феофано вздохнула — теперь она остается одна, совсем одна во Влахернском замке и скоро умрет.

А смерть уже близка — уже целый год Феофано болеет, не может есть, худеет, у нее часто бывает сердцебиение, кружится голова, немеют руки, ноги и беспрестанно жжет и жжет под ложечкой… Студеница[274] — так называли врачи эту болезнь, а от нее, Феофано знает достоверно, спасения нет.

И Феофано понимает, что это конец, все и всегда побеждавшая, она не может бороться со студеницей, на этот раз немощь ее все-таки одолеет.

Тишина и безветрие. Русское море, казалось, уснуло: у берегов Херсонеса чуть-чуть плескалась волна, лоно вод не тревожила ни одна лодия.

Но вот на далеком небосклоне появились корабли — множество хеландий, памфил, кумварий полукругом шли впереди, за ними, на сотне длинных весел, разрывая тупым носом воду и оставляя после себя широкий след, плыл дромон со знаменем Империи на высокой мачте.

На стены города и на ближайшие скалы высыпали все жители Херсонеса и русские воины, они смотрели, как корабли из Константинополя, обогнув узкий полуостров, плывут вдоль скалистого северного берега, круто сворачивают на юг и заходят в тихий залив Символов.

Гостей из Константинополя встречали новый херсонесский протевон и стратиг. Русские воеводы и воины стояли поодаль, на главной улице города, на ступенях у базилики акрополя.

Едва лишь корабли остановились в заливе и на берег спустили деревянные сходни, с памфил и хеландий сошли вернувшиеся обратно василики, несколько епископов и священников в ярких ризах, монахи в черных рясах, различные чиновники со знаками отличия и орденами, писари с чернильницами у поясов.

Потом все на берегу расступились, рабы снесли по гнущимся сходням с дромона[275] тяжелые, завешенные голубой тканью, крытые носилки, в которых, видимо, кто-то сидел.

Никто не видел, кого именно несли рабы. Колыхаясь на плечах, носилки проплыли между рядами священников, монахов, чиновников. Вот рабы уже за стенами города; повернув налево, они направились к дому на холме, где жил стратиг, и скрылись за колоннами.

Только после этого рабы стали носить с кораблей тяжелые тюки, сундуки, огромные корчаги, мешки — множество всякого добра было на кораблях, на берегу вырастала целая гора подарков.

В ризнице князя Владимира ждали прибывшие из Константинополя спафарии и китониты,[276] знавшие досконально, как следует обряжать императора. Тут же присутствовало и несколько священников из Киева, которые должны были усвоить эту науку.

Китониты приготавливались. На скамьях вдоль стен стояли длинные, узкие деревянные сундуки, в которых хранилось одеяние, на столе стояла сердоликовая крабица[277] с венцом и со всеми знаками царского достоинства.

Когда князь вошел, китониты низко склонили головы.

Они надели на него длинную сорочку, натянули через голову похожий на мешок, с прорезом вверху, белый, шитый серебряной нитью крестиком скарамангий, опоясали широким поясом из черного шелка, обули в красные остроносые сандалии, накинули на плечи пурпурную, с золотой каймой хламиду, на шею надели лоры.[278]

Это было весьма неудобное одеяние. Если раньше князю Владимиру в его собственной одежде было просторно и удобно, то теперь он чувствовал себя как в тесном деревянном ящике, двигаться было трудно, а воротник хламиды впивался в шею.

Князь Владимир вошел в собор, к нему присоединились бояре и воеводы, ожидавшие его выхода, и спафарии с сердоликовой крабицей.

В собор ввели царевну Анну — серебристое одеяние облегало ее стройный стан, лицо было скрыто густым, накинутым на голову покрывалом, которое спадало на плечи и грудь.

Князь Владимир поступил так, как ему сказали, — вышел вперед, остановился перед царевной и откинул с ее головы покрывало.

Первое, что он увидел, были большие испуганные глаза Анны, темневшие на белом, подкрашенном лице, тонкий нос со вздрагивающими от напряженного дыхания ноздрями, крепко сжатые губы.

Однако все это — не только лицо царевны, но и тысячная толпа, наполнившая собор, торжественное пение хора, огни свечей — казалось Владимиру сном. Взяв за руку царевну Анну, он повел ее вперед, к алтарю, где уже стоял епископ, а на столике направо от него лежали венцы.