Подняв меч, он поцеловал его пересохшими губами.

Воинов окружили жители Киева. Теперь уже видно было, кто вернулся живым из похода, а кто ныне почивает в раю, живые бросились к живым, на берегу Почайны раздался великий плач – это плакали отцы, не дождавшиеся сыновей, жены, что потеряли мужей своих, осиротевшие дети.

Прежде чем отправиться в Любеч, Микула пробыл в Киеве несколько дней. Он побывал в хижине ремесленника Мутора, где останавливался когда-то, едучи на брань, рассказал вдове и детям, как погиб в далеком Доростоле их отец, сходил вместе с другими воинами на Подол, где пылал огонь перед статуей бога Волоса, а вокруг кипело торжище; собирался Микула побывать и на Горе – на этот раз он хотел дознаться, куда же делась его дочь Малуша, которая была когда-то ключницей у княгини Ольги[3].

Оказалось, однако, что попасть на Гору было теперь нелегко. К лодиям часто приходили ремесленники из предградья, убогие люди с Подола, один нес воинам хлеб, другой – крынку молока. Они расспрашивали, как воины сражались с ромеями в далекой Болгарии, вспоминали мертвых, молились за их души. А потом, оглядываясь боязливо на Гору, говорили:

– Князь Ярополк – ненасытный и хищный. Сидит вместе со своей дружиной на Горе, отгородился от предградья и Подола, никто из нас не может туда попасть: когда запирают ворота – поднимают мост, откроют ворота – только тогда опустят мост. И почему прячется наш князь? Одни говорят, что он сговаривался с ромеями, другие – что снаряжал послов к полякам, немцам. Может, и правда, может, для них опущены мосты на Горе. Рушится старый покон и обычай, до богов далеко, до князя Ярополка еще дальше…

– И хуже всего то, – потихоньку говорили люди воинам, – что нет ладу между самими братьями, сыновьями Святослава[4]. И повинны в этом не Олег и Владимир, нет, каждый из них сидел на своей земле, каждую весну слал брату Ярополку богатую дань, все туда, на Гору, на Гору!.. Но Ярополку этого мало, поссорился он с князем Олегом, пошел на Древлянскую землю, убил своего родного брата… А теперь куда собрался, зачем сзывает полки из Чернигова, Переяславля, Родни, неужели на брата своего Владимира? О, горе, горе Русской земле!

Грустными голосами рассказывали эти новости киевляне, поникнув, сидели и слушали воины князя Святослава. Для чего же, для чего боролись они в чужих землях, если нет мира на родине? Потом они брали свои убогие пожитки, мечи и щиты, растекались во все стороны по домам, и горькие думы овладевали ими.

Микула тоже слышал такие речи от жителей Киева, но его сердце терзала и своя печаль. Ему оставалось только идти домой, в Любеч, но он все же хотел узнать о дочери Малуше, повидать ее, а может быть, и забрать с собою.

«Как жаль, – думал он, – что не стало князя Святослава. Кто-кто, а уж он-то помог бы мне найти дочку, ведь тогда ночью на острове Хортица князь так сердечно говорил со мною, обещал найти Малушу. И нашел бы, непременно нашел бы ее, ибо слово его всегда было твердо, неуклонно».

Микула не ошибался. Если бы князь Святослав был жив, он, несомненно, помог бы разыскать Малушу. Князь Святослав сделал бы, наверное, еще много такого, что и не снилось Микуле. Но его не было, помочь Микуле не мог никто.

Настала еще одна ночь. Все воины князя Святослава уже покинули берега Почайны, темные пустые лодии чернели под высокими кручами, один только Микула еще находился там. На рассвете и он собирался вскинуть котомку на плечи, отправиться в Любеч.

Ему не спалось. Кончался его далекий путь. Хотелось Микуле просто отдохнуть, подумать. И он долго сидел на носу лодии, в темноте, среди тишины, пока небо за Днепром не пожелтело, налилось багрянцем, над лесами и речками левого берега взошел большой ярко-красный месяц, и тут же другой, гораздо больший, но неровный, рябой, вынырнул под кустами в воде.

Ночь сразу ожила: тишина исчезла, над землей потянуло теплым ветерком, сильнее запахло травами и цветами, проснулись даже птицы – раздалось пение запоздалых соловьев в кустах, крики вспугнутых уток на песчаных отмелях, тоскливые стоны одиноких куликов, носившихся где-то над водой.

Потом послышались шаги: кто-то шел по тропинке среди деревьев и кустов; шаги раздавались все ближе и ближе, и вот две темные тени обозначились на берегу у лодии.

Микула слегка кашлянул, чтобы там, на берегу, знали, что в лодии человек. И люди на холме услыхали его кашель, стали спускаться.

– Добрый вечер, человече! – прозвучал вблизи голос.

– Добрый вечер, люди! – ответил Микула.

Обернувшись в их сторону, он увидел высокого, одетого в темное платно мужчину, а за его спиной был еще кто-то, как видно, женщина.

– Ты воин князя Святослава Микула? – спросил мужчина.

– Воин Микула… А что?

– Мы принесли тебе поесть, – сказал мужчина. – И платно принесли. Мы слыхали, ты ранен.

– Зачем это? – от души удивился Микула. – Мне уж тут еды всякой нанесли вдоволь… А платно у меня еще от похода осталось.

– А тут новая сорочка и ноговицы, – услышал Микула женский голос. – Возьми, воин, я сама спряла, соткала и сшила.

– Спасибо, спасибо! – поблагодарил Микула. – Да что же вы стоите, люди добрые, подойдите ближе, отдохните.

Поздние гости вошли в лодию, сели: женщина у борта, где было совсем темно, мужчина – на месте, озаренном месяцем. Микула увидел, что его лоб пересечен глубоким шрамом.

– Да и ты, вижу, меченый! – сказал Микула.

– Было дело, – махнул мужчина рукой. – Только давно, уже и забылось.

– О нет, – возразил Микула, касаясь своего лба. – Такое, человече, не забывается!

Пока они разговаривали, женщина молча сидела у борта и слушала. На ней было темное платно, голова окутана темным платком, темным было и лицо. Микула видел только глаза, которые, как показалось ему, были прикованы к нему.

– Куда же ты поедешь? – спросил его мужчина. – И когда?

– Куда же? – отозвался Микула. – Домой, в Любеч.

Женщина вздохнула.

– Теперь уже недалеко, – сказал Микула. – Вот побывал я, люди добрые, далече, за морем Русским, за Дунаем-рекой, за горами Родопскими…

– И князя Святослава видел? – спросил мужчина.

Месяц быстро поднимался в небе, он стал меньше, но светлее; в воде от берега далеко к низовью протянулась серебристая дорожка.

Микула расстегнул ворот сорочки, потому что ему вдруг стало душно, и засмотрелся на эту дорожку.

– О-хо-хо! – ответил он пришедшему. – Вы спрашиваете, видел ли? Не только видел, а все время шел с ним плечо к плечу. А в Доростоле, есть такой город над Дунаем, мой меч князю Святославу жизнь спас…

Женщина и мужчина напряженно слушали, и Микула почувствовал, что мог бы вот так говорить о князе и до утра.

– А в последнюю ночь, – продолжал он, – да будет прощен наш князь, мы с ним и спали рядом. Было тихо, как вот сейчас, темно-темно, вои спали, только князь Святослав не ложился, да еще я сидел неподалеку. «Ты почему не спишь?» – спросил меня князь. «Сижу, – говорю, – а спать не хочется… Вода течет – родная вода, звезды вверху, как сторожа, соловьи поют – дух перевести боишься…» – «Правда, – согласился князь, – хороша родная земля, нигде лучшей нет…»

– И больше ничего не говорил князь? – сдавленным голосом спросила женщина.

– О нет, женщина! Очень много говорил… Я ему рассказал о себе, просил в гости приехать, и он обещал, что будет гостем моего дома… Много, много мы с ним тогда говорили… И о дочке я его просил.

– О дочке? – насторожилась женщина.

– А разве я вам не рассказывал о ней? Была у меня дочка Малуша, жила она с нами в Любече, а потом приехал ко мне сын Добрыня, забрал ее сюда, в Киев… Слыхал я, будто потом тут, на Горе, Малуша ключницей была у княгини Ольги, да не угодила, послала ее княгиня в какое-то село…

– Откуда же ты, человече, это знаешь? – тихо промолвила женщина.