— Я лишь твоя жена, Владимир, и не все разумею. Скажи только, почему Гора да и, пожалуй, весь Киев не молятся теперь нашим богам?

Лицо Владимира стало суровым.

— Видел днесь, так, Гора не молится моим богам, богам Руси.

— Христиане они.

— Знаю, вижу, — сердито крикнул Владимир. — Христиане веруют в Бога Отца, Сына и Святого Духа… Слушай, Рогнеда, ныне вся Русь Христа не примет. Я позволил людям земель молиться тем богам, каким сами пожелают. Перун или Христос — не все ли равно?

— Они не токмо молятся. Я много теперь знаю о христианах. Они проповедуют, будто Бог освящает добро богатых, а бедняку дает рай на небе… В Киеве немало христиан и не среди бояр… Не понимаю, не понимаю, но у христиан есть какая-то сила.

Владимир с любопытством, насмешливо посмотрел на нее:

— И впрямь я много лет провел в походах и не ведаю, что творится у меня дома. Может, и ты христианка?

Видно было при свете месяца, как лицо Рогнеды стало суровым, а ее большие глаза сверкнули.

— Верую, — твердо промолвила она, — в богов моих отцов — Одина и Тора, верю и в твоих богов — Перуна и Дажбога… Ты мое сердце, душа и вера…

— Прости. — Владимир положил ей руку на плечо. — Мне очень больно, Рогнеда, потому так и говорю. Я знаю тебя, верю в тебя. Наша вера, наш закон, наша сила победят все.

— Однако они нам не верят, они ездят в Константинополь, а ромеи — сюда, ты враждуешь с Горой, а Гора ищет друзей и поддержки за морем, у Византии.

— Теперь я услышал то, что больше всего меня беспокоит, — промолвил Владимир. — Ты сказала правду, Рогнеда.

Он встал и подошел к окну. Поднявшись с кресла, пошла следом и Рогнеда. За окном виднелись дворы, темные терема, стена, а за нею Подол, воды Днепра, луга и леса по ту сторону реки, небо во всей его красе, с полной золотистой луной и россыпью звезд.

— Я не боюсь Горы, — промолвил Владимир. — Желая добра и счастья людям, я прошел Русь из конца в конец, воссоединял, устроял ее.

Глядя вдаль, он, видимо, вспоминал далекие походы, гостинцы в поле, огни на курганах, конский топот.

— Я берегу старый закон и покой, почитаю веру отцов, но нет ничего нерушимого на свете. Наступит время, я заменю старый закон новым. Я поклоняюсь старым богам, но душа жаждет новой, иной веры.

Прижавшись к плечу Владимира, Рогнеда слушала его слова, и в ее душу вливался покой. Она любила мужа — сурового, решительного, сильного, только не умела выразить свою любовь словами. Впрочем, что слова, только сердце может откликнуться сердцу!

— Вот почему, — продолжал Владимир, — чую брань, вижу реки крови, горе великого множества людей. Не здесь, не на Горе и не на поле решится будущее Руси. Мы, люди Руси, такие, какие есть, хоть и ссоримся, но и умеем дружить, мы сильны и выносливы. О, мы очень сильны, Рогнеда… Однако Русь окружает множество врагов, я прошел, прошел ее всю, делал, что мог, скоро новый поход…

— Новый поход?

— Так, новый, последний поход, Рогнеда, против врагов Руси.

Волчий Хвост — правая рука Владимира, главный его воевода. Возвратившись из далекого похода, он не может, как все прочие, тотчас пойти домой; до позднего вечера он встречает из-за Днепра дружину и уже в полной темноте советуется с князем.

И вот наконец терем за высоким частоколом: воеводу встречает жена Павма, дети; в светлицах пахнет медом и смолкой. Волчий Хвост становится на колени перед образом Христа.

Он привез подарки: жене оксамиты и атласы, золотой пояс из Тмутаракани; дочерям узорочья, украшения; сыновьям пояса с набором, кривые ножи, сапоги.

Однако, чем был наполнен мех, который Волчий Хвост самолично снял с воза, внес в терем и спрятал под кроватью, — касалось только воеводы.

И вот уже ночью в терем стали сходиться гости: соседи-бояре, несколько мужей, далеких родственников воеводы, ключар[200] Горы Воротислав.

Сели за стол, где жарко горели свечи. Павма поставила мед, ол, всякие яства. Выпили, закусили, помянув мертвых и пожелав счастья и здоровья живым.

— Далеко ли ходили, воевода? — спросил Воротислав. — Мы уж тут все глаза проглядели, уши прослушали, вас поджидаючи.

— Земля наша, бояре, велика. Солнце, однако, всходит над всеми нами и однова заходит, тде Итиль-река, где Тмутаракань! А наш неуемный князь сказал, что всю Русь хочет пройти от края до края.

— Что князь, что княгиня — все едино, — засмеявшись, сказал Воротислав. — Вы в походах за стремя Владимирове держались, а мы тут натерпелись вдосталь от Рогнеды.

— А что? — заинтересовался Волчий Хвост. — Сурова, грозна?

— Не то слово сказал, — ответил Воротислав, — токмо о княжьем столе и печется, о муже, детях, а о нас нисколько, самим приходится брать, вырывать… Одначе днесь тому конец — вернулся князь, с ним будем дело иметь. Скажи лучше, как там в землях?

— Все по-прежнему: Червенская земля наша, с радимичами и вятичами положили ряд, в Тмутаракани тишина…

— Воевода Волчий Хвост! — от лица всех сказал Воротислав. — Не о том речь, мы хотим знать, какой ряд уложил Владимир?

— Весь в отца. В землях древний закон и покои утверждает, молится всем богам, сулит защищать их княжьей дружиной, дань назначает легкую, померную.

— А с лесами, землями, реками, иже владеем там?

— Волю дает князь землям. Вы, говорит, сами хозяева, сами и чините суд, расправу да правду…

— Щедр наш князь, да не для нас, — зашумели за столом. — Древний закон и покон, куда ни шло, крепко земли за своих богов держатся, но ряд писать надобно по закону новому. Вы, воеводы, небось взяли свое в землях…

— Ни шеляга![201] — Волчий Хвост даже перекрестился.

— Молчи! — ухмыльнувшись, сказал Воротислав. — Где брань, там и дань, и мы не против: ходили, бились, примучивали, ваше — вам… А нам, боярству, что?! Неужто теперь и не сунуться уже ни в червенские города, ни к радимичам, ни к вятичам, где Ольга и Святослав дали нам города и земли в пожалованье… Знаешь, Волчий Хвост, мы тоже когда-то были воеводами, сотруждалися, мечи носили. Ныне же боярами стали, старцами. Что, значит, так и отдать наше добро? Опять же, аще Владимир наложил на землю легкую дань, то чем думает платить дружине? На какие деньги будет ковать щиты и мечи? Пожалованье наше идет во пса место, сами должны содержать дружину… Ой, забывает князь Владимир, кто его подпирает, на чем стоит киевский стол… Боярство и воеводы — это сила!

Все уже изрядно выпили. Только Волчий Хвост, который почти не пил, понимал и видел, что бояре лишь высказывают свои думы и чаяния. Он спросил:

— А как у вас, бояре? Что слыхать на Горе? Давненько не бывал дома, в далеких походах только и дум, что о Киеве, об этих стенах, о тереме… Любо тут, вельми любо, воеводы!

За столом весело, со смешком кто-то сказал:

— А уж что любо, то любо… Чуден город наш Киев, а коли князь о нас забывает, сами о себе радеем. В Полянской, Северской, Древлянской, да и в Угличской и Тиверской землях хозяева мы. Бога не забываем, вот он и печется о нас…

— За море ездите?

— И сами ездим, и гостей в Киеве тьма. Иди на Почайну, на Подол — грек на греке сидит. Мы — им, они — нам. Христиане и они и мы… Может, Христос благословит и освятит наше добро?!

Волчий Хвост во все глаза смотрел на опьяневших бояр.

— И здесь, в Киеве, — говорили за столом, — и в землях вокруг — христиан тьма, молимся, ждем, утверждать будем на Руси свою веру, таков закон и покон… Ты, воевода, пойдешь с нами?

— Думает князь Владимир идти на Дунай, — промолвил Волчий Хвост.

Как ни были пьяны бояре, но задумались, зашипели:

— Неужто снова затевает брань с ромеями? Эй, воевода, ныне не те времена. Византии нам не одолеть.

Все взволновалось, закипело.

— Уж очень быстро стареет наш князь. Впрочем, и не диво: кто старого держится, сам стариком станет. И пусть! Есть княжьи сыновья в городе Киеве, не робичичи, а истинно княжьего рода…