Тут ему повезло: сразу же за валом он увидел женщину; высоко занося над головой тяжелый заступ, она разбивала сухую землю.

– Виста! – закричал Микула. – Эй, Виста, это я! Слышишь?!

Заступ выпал из рук женщины; не веря своим глазам, она вскинула руки, пошла, побежала, бросилась вперед, на склон, на вал городища.

– Мику-у-ла-а! Боги! Ми-и-ку-ула!

Он стоял перед нею – с непокрытой головой, в серой от пыли сорочке и таких же ноговицах, с мечом у пояса, со щитом и котомкой за плечами, потемневший от ветров и солнца.

Но Виста ужаснулась, потому что Микула был совсем седой, лоб его пересекал широкий шрам, сквозь расстегнутый ворот видны были рубцы на груди.

Она шагнула вперед, бросилась ему на шею, обняла, поцеловала, орошая слезами лоб, щеки, коснулась руками его груди.

– Цел! Цел! Вот и пришел домой! – промолвил Микула, взглянув на хижину, которая еще глубже вросла в землю, на сломанную телегу, поросшую бурьяном посреди двора, на ржавый лемех рала, стоявший там, где он его оставил, у стены хижины.

И по непонятной причине случилось с ним нечто неожиданное. Из глаз вырвалась, поползла по щеке, прокатилась по седой бороде и упала в траву крупная, как горошина, слеза.

– Не плачь! – сурово сказал он Висте. – Смотри, – уже сердито добавил он, – своими слезами все лицо мне измочила. – Он провел рукой по щеке и смешал свою слезу со слезами Висты. – Ты лучше скажи, как тут?

– Что мне тебе сказать? – ответила она. – Все, как было. Где ты был так долго?

Он обернулся, словно хотел окинуть взглядом пройденный путь.

– Далеко был, – глухо отозвался он. – Ратоборствовали мы. Теперь уже враги сюда не придут… Вот только князя нашего Святослава не стало…

– Слышала. Пойдем домой, пойдем, Микула.

И они двинулись – бегом по склону вала, медленнее по двору.

– Слышала, слышала, – говорит Виста. – От многих слыхала про князя. И уж думала, если князь голову сложил, то и твои кости возле него.

– Но я жив! – воскликнул Микула. – Жив, Виста!

Вместе, согнувшись в три погибели, потому что дверь за долгое время осела еще больше, сошли они по ступенькам в землянку, остановились сразу за порогом. В углу тлел огонь, его красноватые блики освещали дощатый помост, темные стены, кадку, в которой поблескивал кружок воды, пустые, перевернутые доньями кверху корчаги, горшки.

Микула медленно прошел вперед, снял с плеч котомку и щит, отцепил от пояса меч, сложил оружие перед очагом, низко поклонился огню и чурам, жившим под ним.

И кто знает, то ли услыхали и узнали чуры Микулу, то ли свежим ветром пахнуло от раскрытой двери, но только огонь в очаге сразу ожил, полыхнул, желто-красные языки поднялись над углями.

– А как живет род наш? – спросил Микула, усевшись у очага.

– Все, как было… Нет рода.

– А братья Бразд и Сварг?

– Бразд теперь не брат нам… Посадник княжий, новый терем выстроил…

– Видел. Ладный терем. А брат Сварг?

– Что Сварг? В старой его корчийнице десятки холопов работают, да еще одну поставил у дороги на Остер.

– А другие родичи наши?

– Все дальше и дальше люди от людей.

– Почему же, Виста?

– У кого земля и гривны, у того сила и правда, только у нас никогда ничего не было.

И тут Виста спросила у Микулы, поглядывая на котомку, лежавшую на полу неподалеку от очага:

– А ты, Микула, принес что-нибудь?

Он даже не понял, о чем она спрашивает.

– Ты о чем говоришь?

– Что у тебя в суме, – задыхаясь, спрашивала она, – гривны, золото, серебро, богатство?

Микула посмотрел на нее, словно не узнавая.

– Богатство? О, как же, есть, вон оно, в котомке.

– И мне можно взять, посмотреть?

– Смотри, смотри!

Она торопливо схватила и развязала котомку, принялась все из нее выкладывать.

– Сорочка? Да ведь она вся в крови… И ноговицы… Опять кровь! А это что? Какие-то семена?

– Дань взял, – усмехнулся Микула. – Это гречиха.

Виста растерянно опустила руки.

– А где же… где же, Микула, – спросила она, – золото, серебро?

– Не знаю, где оно, – тихо произнес Микула. – Не нашел.

После короткого молчания он добавил:

– Что там богатство?! Вот был я в Киеве, искал дочку нашу Малушу… Нет ее, Виста! Весной умерла… В Днепре утонула…

Он взял из котомки несколько зерен гречихи, бросил их в огонь:

– За упокой ее души.

Виста заплакала, как плачут дети, безутешно, навзрыд…

Вскоре Микула побывал у брата своего Бразда. Любеч невелик, куда ни пойди – его терема не минуешь, не хотел бы идти, так все равно княжий посадник позовет.

– Слыхал, слыхал, что воротился ты с брани, Микула, – отгоняя псов от ворот, говорил Бразд. – Что же ко мне так долго не шел? Загордился?

– С чего бы я стал гордиться, брат? – ответил на это Микула. – И чем?

– А кто тебя знает? Мы здесь на земле сидим, а ты воин… Пойдем-ка в дом.

Они вошли в терем, где в это время топила печь жена Бразда Павлина. Микула поздоровался с ней, но молчаливая, всегда словно чем-то недовольная Павлина почти не ответила на его приветствие. Пришли со двора три сына Бразда – Гордей, Самсон и Вавила. Микула их даже не узнал: недавно были дети, от земли не видать, а теперь высокие, жилистые, сильные, как и их отец.

– Сыны у тебя, вижу, могучие, – сказал Микула. – Растут, вернее, уже выросли.

– А как же! – засмеялся Бразд. – Так оно и идет на свете: одни протягивают ноги, другие идут по дороге, одно погибает, другое вырастает… А сыны у меня и в самом деле могучие.

– В отца пошли, – засмеялся и Микула.

– А что ж, – согласился Бразд. – Должно быть, так и есть, в меня, в отца.

Сыновья недолго пробыли в тереме – они, как видно, всегда появлялись тут, когда кто-нибудь приходил к отцу, – охранить его, защитить. А сейчас они, увидев, что к отцу пришел его брат Микула, сразу вышли: родной дядя не возбуждал в них любопытства. Исчезла из терема и Павлина: не хотела угощать брата Микулу.

– Где же ты побывал? – полюбопытствовал Бразд. – Куда ходил?

– Зачем спрашиваешь? – махнул рукой Микула. – Сам знаешь, когда-то и ты ходил на брань, ныне я побывал, а предки наши, брат, всю жизнь не слезали с коней…

Упоминание о предках, как видно, не понравилось Бразду, и он сердито махнул рукой:

– Не слезали с коней? Так это когда было?! К чему бы я ныне стал сидеть на коне? Ты расскажи лучше о себе. Я слыхал, что сеча с ромеями была большая, нам тут тоже пришлось потерпеть: давали князьям волов, коней, хлеб… и людей не раз давали…

– Великие брани были над Дунаем, – вздохнул Микула. – Не знаю, как и выстояли… Вместе бились болгары и мы. Но выстояли, не посрамили Русской земли, только лишились князя Святослава…

– Что ж, князю честь и слава, – спокойно произнес Бразд. – Теперь у нас Ярополк. Достойный князь, Святославич… На столе киевском сидит твердо, вся земля его слушается… А ты как, Микула, будешь теперь служить в дружине Ярополка или возьмешь рало вместо меча?

– Мой меч ходит там, где враги земли нашей, а тут, в доме отцов, возьму рало.

– Что ж, – сказал Бразд, – хорошо сделаешь. Уж мы, княжьи люди, теперь землю рассудим… А ты сам где думаешь рало водить, на княжей земле или на своей?

– Где же теперь земля княжья, а где моя?

– Как велит закон, княжье всегда остается княжьим. Что принадлежало Ольге, стало Святославовым, от Святослава перешло к Ярополку. А ты ступай туда, где и раньше был.

– Перед бранью, – вздохнул Микула, – пахал я над Днепром, в песках.

– Оставайся и ныне там. Княжьи земли выше по Днепру, там и знамена стоят.

Братья помолчали. Микула собрался уходить.

– А ты не забыл, брат, – неожиданно сказал Бразд, – что перед самой бранью брал у меня купу?

– Купу у тебя? Но ведь ты сам тогда говорил, что эта купа не от тебя, а от князя. А я, брат, князю Святославу служил, пока сил хватало, кровь вместе с ним за землю Русскую проливал. Слышишь, Бразд, я в последнюю ночь перед смертью князя сидел рядом с ним, беседовал, и он меня благодарил за все, так неужто же я купу не отработал?