Воины поют:

Геи, в поле, гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Геи да гей!

За Нежатыми Нивами князь Владимир сворачивает к Сейму, долго едет вдоль его крутых берегов, густо поросших вековыми дубами, высокими соснами, а у самой воды — вербами, лозой.

Тут уже стоят воины, пришедшие из-за Волока, их воеводы и тысяцкие ждут князя, вместе с ним идут по берегу Сейма, советуются, где и как насыпать валы, где гатить болота, где срезывать косогоры, где ставить города.

Впрочем, выбирать места для городов не приходится. Повсюду над Сеймом городища: Рыльское, Путивль, Хоробор, а дальше на Десне новый город Северский — давно стоят, как крепости, в поле. Князь Владимир велит насыпать валы между этими городищами, а города ставить там, где когда-то сидели каждый со своим родом старейшины.

Люди радостно встречают Владимира, давно уже они не видели здесь князей, хорошо делает киевский князь, что насыпает валы в поле, а городища превращает в города — житья уже не стало от орд, налетают без конца из степей. Все встанут рядом с полками, будут копать рвы, гатить болота, насыпать валы, не кого-нибудь, а себя охранять станут. Слава князю Владимиру!

Воины поют:

Гей, из поля, поля туча налетает, То не черная туча — орда наступает, Бросил рало ратай, а меч вынимает, Гей да гей!

Останавливается князь Владимир и на крутой излучине реки Удай, где издавна купцы, едущие с Днепра на Итиль-реку, перетаскивают свои лодии, велит строить город Переволок, потом едет в Пирятин, заезжает в Переяслав, вдоль Супоя направляется к Мажевому, останавливается на высоких холмах за Песоченем.

Днепр! Тут окончится вал, начавшийся от нового города Северского, он защитит Киев с востока; здесь уже роют пески воины, стоявшие под Родней, на той стороне Днепра видна на высокой горе крепость.

Князь Владимир с дружиной прямо на конях переплывают Днепр, но не сворачивают в Родню — князю неохота видеть черные обгорелые стены, двор, где закончил свой бесславный путь князь Ярополк, он сворачивает налево от родненских гор, едет вверх по реке Роси; тут вырастет еще один вал, который защитит город Киев с юга.

Кони тихо брели по высокой траве вдоль Роси. Широкая, тихая, спокойная, вырвавшись из узких каменных берегов, катила она воды свои к старшему своему брату Днепру; тут, в ее устье, после долгого пути от порогов, всегда отдыхали киевские купцы, заморские гости; на правом берегу давно поселились, построили свои городища мирные ордынцы — черные клобуки.[167]

Князь Владимир ехал впереди дружины и любовался Росью, лугами, голубым бездонным небом. Позади него, сдерживая коней, воины допевали песню:

Гей, в поле, поле гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Гей, да гей, да гей!!

Но не только землю свою оглядывал и жаждал защитить князь Владимир — он ехал туда, куда звало его сердце.

Теперь едучи вдоль берега Роси, он вспоминал давнюю, последнюю беседу с отцом, князем Святославом, который говорил ему:

«— Запомни, что мать твоя Малуша, Малка — рабыня, но никогда не стыдись этого, сын. То не клеймо, а любовь и честь моя. — Отче, где теперь мать моя Малуша? — спросил тогда Владимир.

Отец ответил: — Малуша жила в селе Будутине, куда выслала ее княгиня Ольга. Там она родила тебя, я не мог вернуть ее, привезти в Киев, пока была жива княгиня… Но, умирая, мать позволила привезти ее.

— Привези, дай мне мать, отче! — попросил тогда юный Владимир.

— Ладно, сын, все сделаю, привезу твою мать, — пообещал князь Святослав.

г А еще через несколько дней, прощаясь с сыном на берегу Почайны, князь Святослав сказал:

— Я искал свою любовь, а твою мать — Малушу, но не нашел ее. Прощай, сын, и прости меня, отца твоего!»

Как давно-давно миновал день, когда князь Святослав прощался с ним на берегу Почайны: ветер надувал ветрила на лодиях, снаряженных плыть до далекого Новгорода, на Горе ржали кони, князь Святослав собирался в последний поход на Дунай.

И вот спустя долгие годы, князь Владимир, миновав Родню и побывав в Хмельной, Гуте, Межречье, выехал из лесу, остановил коня, увидел снова Рось, плескавшуюся среди высоких серокаменных берегов, долину, разостлавшуюся справа, село, что раскинулось среди скал, косогоров, лесов.

Будутин! Таким и представлял себе княжеское село Владимир: несколько десятков хижин в Долине, а повыше, на холме, два терема — там, должно быть, живут посадник княжий и воевода; десяток землянок поближе к Роси, старая, полуразвалившаяся хижина в кустах у самой реки — все было в Будутине, как и в других княжеских селах.

Но это село было князю Владимиру милее всех, которые он видел на далеком пути от Киева. Он радовался, что наконец очутился тут, хотел осмотреть каждый куст, камешек и даже песчинку — здесь когда-то жила, а может, и ныне живет его мать, тут он сам впервые увидел свет, — боги, боги, как радостно и вместе с тем как грустно было в этот час князю Владимиру!

Он свернул влево, к скалистому берегу Роси, откуда мог видеть все вокруг, где после дальней дороги могла отдохнуть и попасти коней дружина, где так хотелось отдохнуть и самому князю.

Уже вечерело, на западе еще пылал багрянец, а на востоке небо покрылось густой синевой. И, как всегда в такой час, тихо было вокруг, не шевелилась листва на деревьях, умолкли птицы, только плескалась и плескалась среди скал Рось, где-то журчали по склонам ручьи.

Князь спешился.

— Тут и будем ночевать! — сказал он дружине.

Воины торопливо соскакивали с коней, спешили к реке, смывали с себя пыль, отпускали коней пастись. Вскоре на берегу, отражаясь в черной глубокой воде, затрещал костер.

Один только князь Владимир не пошел к реке. Сев на камень, он оперся головой на руку, смотрел, как быстро угасает багрянец на западе, а с востока надвигается ночь; вот низко над небосклоном загорелась большая лучистая звезда.

Невдалеке на тропинке послышались шаги, — в вечерних сумерках возникли две тени. Когда пламя костра осветило их, князь увидел двух старых, седоусых, одетых в такие же старые темные платна мужей с мечами у пояса.

— Челом тебе, княже! — низко склонили они перед ним головы.

— Добрый вечер, люди! — ласково ответил им князь. — Кто есте?

— Посадник Тедь, — отозвался один из них, костлявый, с торчащими скулами, с удивительно светлыми, должно быть, голубыми глазами.

— А я, княже, воевода твой Радко, — глухим, простуженным голосом прохрипел второй, очень высокий, еще более худой, чем Тедь, с седыми усами, свисавшими до пояса.

— Садитесь, мужи мои. — Князь указал им на камни.

— Мы, княже, хотели просить тебя заночевать в селе, в тереме, — смущенно сказал Тедь.

— А чем, мужи мои, тут плохо? — улыбнулся Владимир. — Ляжем на траве, укроемся небом, да еще Рось нам песню споет. Любо мне здесь, мужи мои…

— И вправду любо, — все еще смущенно, но уже смелее сказал Тедь. — Так, может, велишь принести тебе и воям твоим, княже, поесть, выпить?

— Спасибо, мужи, — ответил Владимир, — есть у нас и еда и питье.

Тедь и Радко сели на камень напротив князя, рассказали о неурожаях, об ордынцах, что крадут скот в табунах.

Князь Владимир поведал им, что думает насыпать у Роси и дальше в поле до самого Киева валы, построить тут, где стоит Будутин, город. Тедь и Радко очень обрадовались.

— Хорошо, дюже хорошо, князь, так лучше убережем землю.

Воины принесли князю жаренной на углях, нарезанной тонкими ломтями конины, приятно пахнувшей дымком, хлеба, корчагу с вином. Он выпил и закусил сам, попотчевал посадника и воеводу, которые сразу разомлели.

— А что, в Будутине живут свои, местные люди, — полюбопытствовал князь, — или есть тут кто из Киева?

— Живем, княже, много лет одинаково, словно одним родом, — ответил посадник, — на князей работаем, коли кто кликнет за Росью, бросаем рала, беремся за мечи, тут родились, тут нам и кончина. Из Киева-города никто не едет, да и кому, княже, охота сидеть тут, на краю земли.