– А я, когда шел на брань, был в Киеве, попал на Гору, расспрашивал людей о дочке. Вот тогда мне одна женщина, – ее, кажется, Пракседою звали, ключница княжья, – рассказала о Малуше… И молодого княжича Владимира я тогда видел, ключница Пракседа с ним гуляла в саду… А вы что, – обратился Микула к пришельцам, – может, слыхали что-нибудь про Малушу, так скажите же, скажите…

– Погоди, человече, – сурово перебила его женщина, – ты сказал, что говорил о дочери с князем Святославом? О чем же ты его просил?

– Как же, как же! – отозвался Микула. – Я ему все рассказал, вот как вам, просил помочь разыскать мою Малушу.

– И что же князь?

– «Ты не тужи, Микула, – сказал князь, – будешь в Киеве – найдешь Малушу. И я сам помогу, поищу ее… Жива она и здорова, где же ей быть? Найдем, найдем нашу Малку…» Так сказал князь.

Наступило молчание, необычайно длинное, невыносимое. И мужчина и женщина не отвечали ничего.

– Тебе сказали правду о твоей дочери Малуше, – проговорила наконец женщина. – Она была тут, на Горе, потом княгиня Ольга послала ее в свое село…

– Где же это село? – спросил Микула. – Скажи мне, женщина, я пойду туда, найду ее, заберу в Любеч.

Женщина обернулась лицом к Днепру, долго смотрела на серебристую переливчатую дорожку на воде, и в эту минуту Микула увидел ее нос, подбородок, глаза. Нечто странное, невероятно грустное и даже больше – страшное, неповторимое, родное почувствовал Микула в этих глазах. Но длилось это только одно мгновение. Женщина снова обернулась в сторону Микулы, лицо ее снова стало темным.

– Не ищи свою дочь, воин, – произнесла женщина, – потому что она умерла.

Он вскочил, умоляюще протянул вперед руки.

– Что ты сказала, женщина?! – крикнул Микула. – Нет, мне, должно быть, не то послышалось! Женщина, – он шагнул вперед, – скажи мне правду, неужто она, моя Малуша…

Женщина опустила голову, но повторила твердо, ясно:

– Да, человече, твоя дочь Малуша умерла.

– Когда?

– Весной… Тогда же, как погиб князь Святослав.

– Вместе с князем Святославом? О, боги, боги! Так скажи же, скажи мне, где ее могила? Если нет ее в живых, пойду хоть помолюсь богам и сотворю жертву.

Женщина промолвила:

– Не найдешь ты могилы Малушы… утонула она в Днепре…

Охватив голову руками, сидел Микула, – он не слышал, не видел ничего, что творилось вокруг. Мужчина и женщина немного постояли, попрощались, вышли из лодии, поднялись на крутой берег и пошли тропинкою над Днепром. Так шли они долго, молча среди кустов и деревьев, впереди женщина, за нею мужчина. Наконец женщина остановилась.

Перед ними расстилался широкий, осыпанный серебристой росой луг, высоко вверху висел светло-голубой месяц, далеко за лугом катил свои воды Днепр.

– Боже мой, Боже мой! – Женщина, задыхаясь, схватилась за грудь. – Бедный, несчастный отец мой Микула…

Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, но Тур подхватил ее, усадил на какой-то пень, а сам сел на землю рядом с нею. Потрясенная всем, что случилось этой ночью, Малуша положила голову на плечо Тура. Он осторожно обнял ее за плечи.

– Должно быть, не надо было нам ходить к нему, – проговорил Тур.

– О нет, нет! – ответила она. – С той минуты, как увидела его среди воев, я думала только о нем, знала, что он меня станет искать, должна была повидать его. Теперь стало легче, я услышала все про Святослава: он думал обо мне, собирался искать.

Страшно бледная, даже зеленоватая в призрачном сиянии месяца, Малуша смотрела на луг, небо, Днепр и говорила, словно убеждала себя:

– А отцу я сказала правду. Нет Святослава, нет и меня. Все есть – и небо, и земля, и Днепр, только нет ни князя, ни меня. Нет, Тур, очень хорошо, что мы сходили к отцу, как много я сегодня узнала. Что же еще я могла сказать? Правду? Но тогда нужно было рассказать все – и про князя Святослава, и про Владимира, и обо всем, что я уже давно пережила – бесчестье и позор, муку и боль, все, все… А я не хочу, чтобы ему было так же больно, как мне… Пусть думает, что я умерла, так ему будет легче, лучше – нет Малуши…

Она осмотрелась вокруг, взглянула на небо, луга, Днепр.

– Да и меня тоже нет, – засмеялся Тур. – Я не хотел тебе этого говорить, но сегодня у меня отняли меч, щит и копье… Князю Ярополку гридень Тур не нужен, у него есть другие, молодые гридни… Если нету тебя, нет и меня, Малуша!

– Отняли меч, щит и копье? – переспросила, взглянув на Тура, Малуша. – Кто же ты теперь?

– Был гриднем, а теперь – никто.

– Послушай, Тур! Ты говоришь страшные слова! Скажи правду, кто ты: дворянин, смерд, холоп…

Тур засмеялся.

– Я сказал тебе правду, Малуша! Дворянин знает двор, где он должен работать, смерд – хозяина, которому должен служить, хороший хозяин никогда не выгонит холопа, потому что холоп – его руки и сила… А у меня ничего нет, никому я не нужен. – Он на мгновение умолк, потом закончил: – Я человек с поля…

– Как же это случилось, почему?

– Я же сказал тебе, Малуша, князь Ярополк убил брата своего Олега в земле Древлянской, а теперь скликает полки из Чернигова, Переяслава, Родни, собирает новую дружину, и мы, гридни Святослава, ему уже не нужны.

– Значит, тебе дадут пожалованье?

– Пожалованье? – Тур даже засмеялся. – Какое уж там пожалованье! Богатому нужно столько, что бедному ничего не останется. Святославовых воинов Ярополк не пожалует – иные воины ему нужны.

– Почему?

– Князь Ярополк хорошо знает, что мы не поднимем меч против своих братьев.

– На кого же он задумал идти?

– Известно, на Владимира, новгородского князя.

– На сына моего Владимира? – На лице Малуши отразился испуг. – Нет, он не сможет его одолеть, он не убьет его.

– И я так думаю, Малуша! Он хочет его убить, но ему не одолеть Владимира… Нет, Малуша, – добавил он, – и ты и я – мы еще должны жить!

Еще издалека, от Стрыева кургана, откуда в ясную погоду видно все вокруг до самых каменных скал, Микула увидел родной Любеч. Пять лет – это было много и в то же время так мало, незаметно промелькнули эти годы в походах на чужбине, должно быть, и в Любече за это время не произошло никаких перемен.

Однако перемены были, и чем ближе подходил Микула к родному селению, тем больше их замечал. Разумеется, перемены эти заметны были не в городище, где когда-то начал селиться их род, – там по-прежнему высились насыпанные тысячами рук валы, за ними уходили в степь, исчезали вдалеке поросшие деревьями могильные курганы старейшин рода и всего племени.

Перемены произошли в самом Любече. Это были уже не выселки членов рода, откуда Микула уходил на рать, а большое селение, целый город.

Больше всего поразил Микулу терем, стоявший выше Любеча на холме. Там, он хорошо это помнил, было дворище его брата Бразда, там стоял раньше лучший, чем у других, но обычный дом.

За эти годы Бразд построил на дворище терем со многими постройками и верхом, с двумя башнями по углам, круглыми слюдяными окошками, поблескивавшими сверху, как глаза хищной птицы, с голубятнями, а вокруг всего двора, охватив, наверно, целое поприще, высилась теперь стена из толстых бревен, на верху которой торчали острые колья…

«Словно князь», – подумал Микула о брате.

И не один только терем брата стоял теперь на горе на окраине Любеча – справа, тоже окруженный стеной, только без острых кольев, чернел добротный терем еще кого-то из любечан, слева – терем без ограды, возле самого леса – знакомая Микуле с прежних времен корчийница брата Сварга.

Нижняя часть Любеча поразила его: тут были хижины, большие и маленькие, дымки вились над землянками, повсюду слышались человеческие голоса, у берега покачивались на волнах десятки лодий со спущенными парусами.

«Не тот Любеч, что прежде! – подумал Микула. – Людей словно больше стало, да и расползлись они во все стороны…»

Ему хотелось только одного – поскорее очутиться на родном дворище, но ноги его не слушались. Микула поднимался по приднестровским кручам медленно, останавливался, чтобы перевести дух, и взобрался наконец на вал старого городища.