Фулнер слушает, и усмешка играет на его отталкивающем лице. Нет, не напрасно старого ярла прозвали жестоким!

Князь Владимир благополучно возвратился из Свионии, вместе с ним приехали и две тысячи воинов Олафа Скетконунга.

В Новгороде недолюбливали свионов, и поэтому князь Владимир не впустил их в город. Лодии ярла Фулнера стояли там, где Волхов вливается в Ильмень-озеро.

Но что могли сделать эти две тысячи воинов? В Новгороде уже собралось видимо-невидимо людей из северных земель; на Волхове покачивались лодии со всех пятин Новгородской земли, они волоком добрались сюда через озеро Нево из Карелии, через озеро Онего и по реке Свири от погостов с берегов Студеного моря, с Белоозера, Мезени и даже Печоры.

Всех их должен был снарядить в путь Великий Новгород. Клети на торжище и на княжьем дворе над Волховом были открыты, каждый конец и улица давали на рать все, что велел князь. С кузнецкой улицы везли день и ночь разную кузнь, с Плотницкой – катки для волоков, с Щитной – щиты и мечи, с Кожевницкой – сбрую, седла, с Гончарского конца – корчаги, гарнцы, разную утварь.

Да и сами новгородцы шли на брань, люди прибывали и прибывали со всех концов – Нарвского, Словенского, Загородского, отцы прощались с сыновьями, жены плакали на груди у своих мужей, девушки проливали слезы о своих милых.

Но князь Владимир не давал приказа поднимать паруса. Вернувшись из Свионии, он отправил своих послов во главе с воеводой Михалом в Полоцк, к князю Регволду.

Все бояре и воеводы слыхали, как князь сказал:

– Ты, воевода Михало, едешь к полоцкому князю Регволду. Скажи, что я не хочу напрасно проливать кровь, предлагаю ему мир и любовь, прошу вместе со мной идти на Киев, утверждать Русь.

– Князь Регволд вельми лжив и хитер, – отвечал на это Михало. – Как можем мы верить его слову?

– Ладно, – повел речь дальше Владимир, – коли так, скажи ему, что я хочу в знак нашего мира взять в жены дочь его Рогнедь[16]…

– Хорошо рассудил, князь! – зашумели воеводы и бояре.

– Так и говори! И мы волим, чтобы у нашего князя была достойная жена.

Позднее князь Владимир часто думал о том, почему он дал такой наказ своим послам. Он слыхал раньше о княжне Рогнеди, которую все называли красавицей, никогда ее не видел. Любовь? Нет, он не мог полюбить Рогнедь, сидя в Новгороде. Дерзость?

Нет, Владимир и в мыслях этого не имел. Сын рабыни хотел почувствовать себя человеком, князем, да еще хотел добра родной земле.

Много времени прошло с тех пор, как Михало с другими послами отправился на лодиях в озеро Ильмень, чтобы там волоком добраться до Двины, а оттуда в город Полоцк, – а все не было ни их самих, ни вестей. Над Ильменем и на высокой Перинь-горе день и ночь стояли дозорные, воины смотрели на юг – не маячат ли в тумане ветрила и мачты; но издалека только катились волны, над ними кружились птицы чайки и плыли белые, похожие на паруса, облака, – лодий новгородских все не было и не было.

И вот как-то на рассвете с Перинь-горы примчались гонцы: вдали на Ильмень-озере показались острые ветрила новгородцев, должно быть, воевода Михало возвращается из Полоцка. Князь Владимир с воеводами сразу же бросились на Перинь. В прозрачном, ослепительно голубом воздухе далеко над небосклоном они увидели знакомые ветрила.

Но вскоре ветер стих, ветрила опали, воины, как видно, сели на весла, но плыть по изменчивой, изрезанной волнами поверхности Ильменя было трудно. Только к вечеру новгородские лодии пристали на Волхове против крепостных стен, и Михало с остальными послами сошли на берег.

Князь Владимир принял своих послов в Большой палате крепости. Там же собрались в темных длинных платнах и высоких шапках бобрового меха, с посохами в жилистых руках бояре, мужи лучшие и нарочитые. Они уселись в круг на скамьях вдоль черных рубленых стен – молчаливые, погруженные в думы; посредине палаты встали, опираясь на мечи, воеводы и тысяцкие; молодые бояре старались стать поближе к княжьему месту; позже всех торжественно, с бубном в руках, вошел волхв Емец, и все расступились перед ним. А потом уже из-за завесы в углу появился и князь.

– Челом тебе, княже! Будь здрав, княже! – прокатилось по палате, воеводы и тысяцкие забряцали мечами, мужи лучшие и нарочитые, дремавшие вдоль стен, подняли головы. Емец провел пальцем по кожаному бубну, сухой, скрипучий звук влился в общий шум, поднявшийся в палате.

– Будьте здравы и вы, мужи новгородчи! – ответил на их приветствие князь Владимир, снял с головы меховую, усыпанную самоцветами шапку, отстегнул меч и сел в свое кресло.

В палате наступила тишина. В круглые слюдяные оконца светили багрянцем вечерние лучи. Гридни расхаживали со светильнями, зажигали толстые восковые свечи в тяжелых подсвечниках. В трепетном сиянии свечей яснее стал виден князь Владимир, его светлое, затканное серебром платно, широкий зеленый пояс, красное корзно. За его спиной виднелась голова воеводы Добрыни и еще несколько старших воевод, которые всегда становились позади князя, за его креслом.

Потом в дверях палаты послышались тяжелые шаги, между рядами мужей к князю шли послы, ездившие в землю Полоцкую. Вот вышел вперед воевода Михало, бояре Зринь, Волдут, Тудор, тысяцкие Спирка и Чудин.

– Челом тебе бьем, княже, и всему Новгороду, – начал Михало, низко кланяясь Владимиру, а потом и мужам на все стороны. То же самое проделали и остальные послы.

– Будь здоров и ты, боярин Михало, и вы, послы! – отвечал на это князь. – Ждали давно новгородчи вас из-за Волока. Почему задержались?

– Супротивный ветер рвал наши ветрила, – вырвалось у Михала, – а паче ветра задержали нас обман, кривда и лжа.

– Кто смел сотворить с людьми нашими обман и кривду? – нахмурился Владимир.

– Лучше бы нам было не ездить в Полоцк, княже наш, а ударить на него всей силой, – только того и заслужил клятый Регволд, сыны его и вся его песья свора.

Но тут же тысяцкий Михало понял, что говорит не те слова, какие подобает говорить княжескому послу, и, остановившись на мгновение, повел речь тихо, сурово, с достоинством:

– По приказу твоему, княже, прибыли мы в полнолуние в город Полоцк и сказали страже, что хотим говорить с Регволдом как послы новгородского князя.

– Вы видели его? – спросил Владимир.

– Видели, – заторопился Михало, – сказали, как ты велел, что не хотим мятежа и усобицы, бережем и будем беречь мир и любовь в землях Руси, хотим жить по закону и покону отцов наших, установленным князьями Олегом и Игорем, княгиней Ольгой и сыном ее Святославом, да еще так, как велят наши боги.

И тут Михало умолк. В палате стояла такая тишина, что все слышали, как кипит воск в подсвечниках, как тяжело дышат мужи на скамьях.

– Почему ты замолчал?

– Я сказал, – тотчас заговорил снова Михало, – что ты, князь новгородский Владимир, блюдя мир на Руси, предлагаешь князю Регволду вместе с ним идти против князя Ярополка, который убил брата своего Олега и задумал идти на тебя.

– Что же ответил Регволд?

– Он взял нашу грамоту, прочитал и порвал, бросил на землю…

Воеводы и бояре на скамьях сердито зашумели, ударили о землю посохами.

– Зло содеял Регволд! Супостат он, враг! – кричали все и уже вскакивали, топали ногами.

Только князь Владимир твердо сидел в кресле, глядя на Михала, на послов.

– Что же еще сказал Регволд? – так громко, что услыхала вся палата, спросил он.

– Он сказал непотребные, дурные слова, – произнес в наступившей тишине Михало, – и мне негоже их повторять.

– Нет, говори! – приказал Владимир.

– Князь Регволд, – решительно начал Михало, – сказал, что ему на диво грамота новгородского князя с боярством, ибо Новгород и Полоцк одинаково древние земли, одинаково древние в них князья и боярство, и ежели Новгород хочет Полоцк поучать, то Полоцк может Новгород проучить… Гордыню нес князь Регволд, похвалялся родичем Рюриком, сказал, что волен выбирать, с кем ему идти, с Новгородом или Киевом.