Не одного Микулу приняла земля — в песках за Любечем полегло немало воинов, боровшихся против Ярополка; в этом же песке, порою совсем рядом, тлели кости и тех, кто защищал Ярополка и шел против Владимира; смерть уравнивает и мирит самых лютых врагов.

Когда князь Владимир со своим воинством погнал рать Ярополка к Киеву, в Любече на какое-то время воцарилась тишина, жизнь замерла, люди присмирели, выжидая, что будет дальше.

Они надеялись, что после окончания войны князь-победитель даст им послабление и, может, вернет людям земли, которые забрал Бразд, уменьшит уроки, освободит от холопства, пришлет посадника — мужа справедливого и доброго.

Пустое! Не стало Бразда, но остались три его сына — Гордей, Самсон и Вавила, к ним по закону, установленному Ярополком и утвержденному Владимиром, перешел весь озадок[227] после отца: терем в Любече, земли над Днепром, леса, бобровые гоны — все, на чем стояли его знамена с изображением месяца под солнцем, от которого во все стороны стрелами расходились лучи.

Под этим знаменем сыновья Бразда нарисовали еще и волны: солнце — князь; месяц — покойный отец; а сыновья — волны в море, которые ширятся и ширятся без конца.

И так не только у Бразда — в руках у его брата Сварга остались леса, днепровские берега, где добывалась руда, корчийница. Любечские богачи, которым во времена Ольги, и Святослава, и Ярополка жаловали земли, леса, ухожеи,[228] так их владетелями при Владимире и остались. Князь ссорился с князем. Воеводы, бояре, волостелины, посадники служили одному князю, потом переходили и давали роту новому. Они боролись за свою честь, славу, добро и добивались их, а тяжкое бремя брани, пот, слезы, кровь ложились на людей убогих — они ничего не получали, а все больше и больше теряли.

Однажды в Любеч приехал и волостелин Кожема. Он, как было всем известно, в брани князей-братьев поддерживал Ярополка и киевское боярство, однако, лишь только воины Ярополка показали спины, велел своей дружине сложить оружие и дал роту служить Владимиру.

Так он и остался волостелином в Остре, объезжал от имени князя Владимира города и веси над Днепром и Десною, ставил на землях, в лесах, на бобровых гонах, раньше принадлежавших Ярополку, знамена князя Владимира, назначал от его имени новые уроки: само собой, князю — княжево.

Радел Кожема и о своем господаре — князе черниговском Осколе. Он тоже было примкнул к Ярополку, бился у Любеча и в Киеве, бежал в Родню, а там вместе с князьями других земель сложил оружие, дал роту верно служить и служил ныне князю Владимиру и как был, так и остался князем черниговским.

И о себе не забывал Кожема — если куда едет, то уж не преминет заглянуть, не уничтожил ли кто в лесах, на землях, на бобровых гонах его знамен, на которых красовался глаз с тремя полосами: волостелину — свое.

Но на сей раз волостелин Кожема приехал в Любеч посоветоваться с богами, кого назначить княжьим посадником. Собственно, тут и думать было нечего — новый, властно врывавшийся в жизнь закон не только защищал добро богатых, но и давал им еще больше прав: место посадника в Любече занял старший сын Бразда — Гордей, молодой еще человек, обликом и нравом как две капли воды походивший на отца.

Впрочем, что нрав! Силой, жестокостью, тупостью, которые унес с собой в могилу Бразд, в новые времена мало что, пожалуй, можно было сделать. Гордей — сын Бразда, тоже христианин, знал грамоту, хитрый, льстивый, он влезал в душу каждого.

Подыскивая себе жену, Гордей поступил не так, как отец. Гордей не взял приглянувшуюся ему девушку — нет, он долго ездил в Остер, засиживался до поздней ночи у волостелина Кожемы, прогуливался по саду с его дочерью Лименой.

Лимена была на редкость уродлива: рыжая, курносая, с большими рачьими глазами, — чтобы с ней не встретиться, ее обходили стороной, через три улицы.

А Гордей делал свое дело, условился с девушкой, поговорил с Кожемой и отвез ее как жену в Любеч.

Гордей, сын Бразда, стал посадником еще и потому, что был самым богатым человеком в древнем селении, которое становилось городом. Рядовичи,[229] учинившие когда-то ряд с его отцом, или их дети служили по закону уже ему; закупы выплачивали купу только ему; кто не мог погасить свой долг, становился обельным холопом старшего сына покойного Бразда.

А рядовичей, закупов, холопов чем дальше, тем становилось в Любече больше и больше. Новый город, выраставший над Днепром, не походил вовсе на древнее селение, родовое гнездо: в нем была своя Гора — терема за высокими тынами на лучшей земле вдоль леса; Посад — хижины ремесленников, скудельников, рыбаков на гнилищах и в оврагах вокруг Горы; Оболонь — землянки на песке и над затоками Днепра, где ютились со своими многочисленными семействами рядовичи и закупы, у которых оставалось два выхода — либо в Днепр, либо в холопы.

Впрочем, у бедных людей появилась еще одна надежда. Как в городе Киеве, так и в Любече были крещеные; два священника — Ксенофон-грек и Кузьма-болгарин, жившие на любечской Горе, обещали убогим рай и тем больше блаженства на небе, чем больше они страдали на земле…

После смерти Микулы в его хижине долго никто не жил — люди по-всякому говорили о смерти Микулы и Висты, всех удивляло, что князь Владимир велел воздать ему погребальные почести, как сыну старейшины. Травою поросла могила Микулы, бурьяном переплело дворище древнего рода.

По ночам, сказывали люди, там слышались стоны и плач, кто-то видел мигавший в душниках[230] землянки огонек. Кому охота идти туда, где живут чуры, домовые да плачут навы?![231]

И все-таки в Любече нашелся человек, не побоявшийся домовых, чуров и навов, видимо предпочитая бежать к ним от живых, но жестоких и страшных людей, — некий Антип, племянник Микулы, внук Анта.

Антип, единственный сын Гапона — двоюродного брата Микулы, рано потеряв родителей, жил недолгое время под отчим кровом, выплачивая взятую отцом у Бразда купу сыну его Гордею, потом отдал за долги двор и хижину и ютился, как птица, на днепровских кручах, питаясь рыбою, зимой зайчатиной, белками и всякой давлениной.

Осталась у Антипа одна лишь воля. Ни рядович, ни закуп, ни холоп — над ним не было хозяина. Задушным человеком его называли.

Этот Антип и поселился в Микулином дворище, в древней родовой хижине, спал на полатях в том месте, где почивали старейшины Улеб, Воик, Ант, сын его Микула, и, хотел того или не хотел, был последним в роде старейшин, потому что оберегал их очаг и жил там, куда по ночам прилетали их души.

И это были счастливые для Антипа дни — над головой крыша, в очаге тлеет жар, по ночам слышны тихие беседы чуров под углями.

Только недолго довелось пожить ему в Микулиной землянке — в Любече знали, что достаточно кому-либо пожить какое-то время в нечистом месте, как оно становится чистым, — знал о том и Гордей, сын Бразда, посадник Любеча.

Гордей вошел во дворище Микулы, за ним два холопа несли деревянное знамено[232] нового, знатного рода.

— Кто ты еси? — спросил Гордей Антипа, который стоял босой, в старом рубище с длинными, спадающими до плеч, космами.

— Я Антип, неть[233] Микулы и твой родич, посадник, — ответил задушный человек.

— Не о том спрашиваю, — загремел Гордей, — и мне все едино, кому ты нетем приходишься. По какому праву ты тут живешь, забрал чужую хижину и двор?

— Ничего я не забирал, — Антип покачал головой, — и ничего мне не нужно — живу, и все…

— Живу, и все! — передразнил Гордей и засмеялся. — Разве теперь кто так живет на свете? Хижина и двор принадлежали Микуле.

— Так, Микуле, — согласился Антип, — мир праху его.