По ночам вернувшиеся из походов воины шумно пировали.
Филиппу такая жизнь казалась странной, но он не осуждал ее — гордые, смелые люди, они живут по законам своих предков; ему ли, не державшему в руках боевого меча, поучать их? Он был недоволен собой и не мог понять причины этого недовольства. Иренион? Ну да, конечно, Иренион, он влюблен, он тоскует по ней… Верный указаниям Агенора, Ираклий не спешил с распродажей товаров. О скором отъезде не приходилось и думать. Юноша становился мрачным и раздражительным.
Ракса заметила его тоску и как-то вечером, робкая, с опущенными глазами, приблизилась к нему и пригласила проехаться к заливу — там, на прибрежном вереске, они всю ночь будут пасти коней. К ее радости, Филипп ожил и сразу же согласился.
Степь, залитая призрачным светом луны, подступала к самому морю. Вода придавала лунному отражению ясный, необычайно чистый оттенок. Казалось, огромное серебряное блюдо брошено в море, плывет, плещется, никак не утонет. Ракса кончила купать коней и прилегла на песок.
— Ты устал? — заботливо спросила она.
— Нет.
Юноше не хотелось разговаривать. Мерный ритм волн, запах степи, свет бледнеющей луны навевали мечтательность… «Да, нас разлучили. Но она могла бы полюбить меня, могла…» — шептал он про себя.
— О чем ты думаешь? — Ракса поднялась на локти, тревожно заглянула ему в лицо. — О ней? — И вдруг, будто решившись на что-то отчаянное, порывисто обняла юношу, прильнула ртом к его губам и, оторвавшись от них, жарко прошептала: — Не надо о ней думать…
* * *
На заре стало холодно. Море, розовое и дымное, молчало. Ракса еще спала. Филипп осторожно вытащил из-под ее головы затекшую руку. Он с жалостью рассматривал круглое, разрумянившееся лицо скифской царевны. Зачем она не Иренион?
Почувствовав взгляд любимого, девушка открыла зеленоватые глаза и потянулась к нему. Филипп вскочил, помог ей встать. Взявшись за руки, они пошли к лошадям.
В утренней дымке появился силуэт скачущего всадника. Он быстро приближался… «Ираклий!» — удивился юноша. А тот закричал еще издали:
— Господин! Хозяин прислал гонца. Тебе спешно ехать домой.
— Домой? — Филипп подскочил на месте. — Ираклий, я подарю тебе что хочешь! — И бросился к коню.
Уже в седле он оглянулся. Ракса стояла неподвижно. В руке ее безжизненно свисала уздечка. «О боги, — снова подумал Филипп, — почему она не она?»
…Тамор вспомнила о Филиппе. В дом Агенора из Синопы, столицы Понтийского царства, прибыл гонец. Его госпожа послала за сыном. Муж госпожи, благородный Люций Аттий Лабиен, — отпрыск старинного славного римского рода. Он находится сейчас в изгнании, но сохранил все свои сокровища и пользуется большим почетом у Митридата-Солнца, царя Понта. Благородный Люций любит свою супругу больше жизни и ни и чем ей не отказывает. Госпожа тоскует по ребенку. Ее супруг купил и снарядил быстроходную бирему, чтобы привезти малютку к его матери. Гонец изогнулся в почтительном поклоне: он надеется, что Агенор не враг своему сыну…
— Нет, нет, что ты, добрый человек, — поспешно отозвался купец — мальчуган немного прихворнул. Я отправил его подышать степным воздухом к отцу госпожи, к его родному деду. Я конечно, отпущу его к твоей благородной госпоже!
Никий первым обнял брата, встретив его еще на улице. За Никием, забыв накинуть покрывало, как пристойно благородной эллинке, выбежала Клеомена.
— Ненаглядный мой! — закричала она. — Мать вспомнила о тебе, но ты не забывай и обо мне: я всегда, всегда тебя любила!..
Глава вторая
Аридем
I
Спальня рабов — низкая, с двойными нарами. В закопченных каменных корытцах — языки пламени, желтые, окруженные кольцами, поминутно вздрагивают, мечутся от людского дыхания и испарений.
На верхних нарах, пристроившись у самого светильника, молодой пергамец, осторожно расправляя рваные края папируса, с трудом разбирает какие-то стертые письмена.
А внизу, у каменного столба, врытого в землю, рабы играют в кости.
Весельчак Ир, уютно расположившись у очага, пищит на маленькой глиняной свирели.
Никто не заметил, как в спальню вошел Кадм. Он степенно шагал между нарами и бормотал:
— Кир и Адис — вчера чистили, Абель и Балдар позавчера чистили… — Его взгляд остановился на читающем: — Аридем! Эй, Аридем!
Раб, склоненный над клочками папируса, не шелохнулся.
— Эй, пергамец! Ты оглох, что ли? Твоя очередь чистить колодцы!
— Сейчас, — оторвался юноша от папируса.
Он снял со стены веревки с нанизанными на них железными когтями, не спеша смотал вокруг кисти и кивнул:
— Пошли, Ир!
Ночь, звездная и прохладная, обдала их свежестью. Было тихо и ясно. Каменистая сирийская земля звенела под ногами. Во тьме чуть слышно журчали невидимые оросительные каналы. Аридем шел широко, размашисто, длинный, тонкий Ир торопливо семенил за ним короткими шагами.
Вот и колодец у перекрестка. Ир зябко повел плечами.
— Ладно, — Аридем обмотал себя веревкой и кинул свободный конец Иру, — я полезу…
— Ты в тот раз чистил, — запротестовал Ир, — теперь моя очередь!
— Держи крепче, — отозвался Аридем, укрепив на ногах железные когти и ныряя в темноту.
Ир вытягивал бадью за бадьей, полные ила и гниющей грязи, отворачивался, чтоб не — задохнуться от зловония. Наконец показалась полупустая бадья. Выплеснув ее, Ир уперся пятками в землю и стал тянуть веревку.
Через несколько мгновений показался Аридем. Его голова, одежда — все было покрыто скользкой зловонной жижей.
Выбравшись из колодца, Аридем, пошатываясь, сделал несколько шагов и упал. Ир схватил кувшин и метнулся к соседнему каналу, принес свежей воды и вылил на товарища. Аридем очнулся и с трудом приподнялся на локте:
— Еще три колодца на нашей шее!
— Теперь спущусь я, — робко предложил Ир.
— Чтоб я тебя дохлого вытянул?! Ты же не выдержишь, — Аридем встал. — Пошли!
Ир поспешно затрусил за другом.
— Не обижайся, что я твой подарок не передал. Наверное, скучаешь об Арсиное?
— Нет! — Аридем провел рукой по влажным волосам. — Не нужна она мне. Не нужна ее любовь за подарки.
— Найди настоящую! — Ир меланхолично свистнул.
— Когда-нибудь найду. — Аридем задумчиво поглядел в темную даль. — Я часто думаю о моей матери… Любила же она моего отца всю жизнь, а видела миг!
— Ты его помнишь?
— Нет. Знаю только, что его звали, как и меня, — Аридем. Мать встретилась с ним случайно. Может быть, он не назвал ей свое истинное имя… Ир, а что если мой отец не Аридем? — Юноша вдруг остановился, закинул голову и, словно пораженный какой-то догадкой, долго смотрел в звездное небо.
Ир настороженно следил за товарищем.
— Если его звали не Аридем, а… как же? — живо переспросил Ир, почему-то оглядываясь.
— Молчи! Молчи! Ведь говорят же, рассказывают те, кто были с ним в последней битве… — Аридем от волнения схватил руку товарища. — Труп Аристоника, последнего царя Пергама, никто не нашел… Не мог же вознестись он на Олимп! Никто не знает о судьбе его сына, о его внуках…
— Ах! — подскочил Ир. — Буду нем как рыба. А если и Нисса не твоя мать? Если тебя подкинули? Если она только кормилица?!
— Не знаю. Пошли! — Аридем ускорил шаг. Потом снова остановился, тихо предупредил: — Только — никому…
— Да что я? Что мне, жить надоело? — Ир осторожно коснулся руки друга. — Я твой раб, Аридем!
Аридем, остановившись, сурово ответил:
— Рабы мне не нужны, нужны друзья.
II
У нее не было имени. В детстве звали Мирем. Хозяин-грек купил девочку у ее родителей за мешок ячменя. Эллин не пожелал запомнить варварское имя и прозвал маленькую рабыню __ Нисса. Хорошеньких девочек учили танцам, игре на лире, декламации. Обучив, увозили в портовые города.
Некрасивых сдавали в ткацкие мастерские. Нити, идущие на изготовление лунных тканей, были так тонки и хрупки, что их ткали в сырых подвалах. Руки взрослых женщин были слишком грубы для нежной пряжи, и знаменитые сирийские покрывала ткали молоденькие девушки. К восемнадцати годам ткачихи гибли от чахотки. Вечный сумрак и сырость подвалов убивали их, но солнечный свет был губителен для дорогих нитей. Они быстро пересыхали и ломались на сухом воздухе. А жизнь ткачих стоила недорого. Бедные родители продавали девочек-подростков за мешок ячменя, за пару баранов.
