— Ну, ее в каменоломню — не велика польза, — оборвал центурион. — Выкиньте падаль и спите! Маврий, на пост вместо Тития, твоя очередь!
Судья, согнувшись и непрерывно кланяясь, удалился.
Легионеры расположились на ночлег.
— Воет старуха! На улице воет! Страшно!.. — Муций под плащом жался к своему покровителю. — Зря мы… Проклянет старуха, — бормотал он. — Я пойду посмотрю.
Он вернулся, всхлипывая.
— Воет! Сидит под луной, вся черная, и воет! Дождь перестал. Звал, не слышит… Жаль ее!
— Жалей их, тебя же придушат, — буркнул Титий. — Спи!
— Я не усну. Не знаю, что со мной делается, — мать вспомнил, я у нее один… Нельзя, наверное, так, Титий…
Титий, ругаясь, отшвырнул от себя плащ, вышел. Дождь действительно перестал. Луна ныряла и выныривала в разрывах седого облака. В ее мертвенном синеватом свете отчетливо виднелись придорожные кусты, черное пятно на дороге.
Обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, Нисса протяжно выла. Легионер метнул копье — и, пригвожденная к каменистой земле, сирийка умолкла.
Глава третья
Тамор
I
Бирема на всех парусах спешила навстречу солнцу. Заложив руки за голову, Филипп лежал на палубе. Завтра он увидит Синопу — столицу Митридата. А ему грустно. Почему так грустно?
Перед отъездом он пошел проститься с соседями. Аристоник и Алкей были на виноградниках. Иренион сидела одна в прохладной зале и ткала. Под ее пальцами расцветали пышные и причудливые узоры. Увидев Филиппа, она не выказала никакого удивления.
— Я уезжаю, — сказал Филипп, пробуя улыбнуться, но чувствовал, что на глазах его навертываются слезы.
Девушка протянула ему руки.
— Как жаль, что ты не будешь на моей свадьбе. Разве ты не мог бы подождать с отъездом?
Филипп побледнел.
— Я уезжаю навсегда, но, если ты хочешь, я останусь… навсегда!
Иренион испуганно отшатнулась.
— Не надо, Филипп. Я не хочу мешать тебе достичь славы. Знай: ты мне дорог, очень дорог! Я никогда не забуду тебя…
Южный ветер дует в лоб, замедляя ход биремы. Гребцы налегают на весла и поют заунывную песню.
Они сидят в глубоких трюмах, прикованные тяжелыми цепями к своим местам. Они никогда не видят солнца. Сумерки, утро, полдень — все равно.
Пищу им, как диким зверям, бросают в отверстие. Если они перестают грести, их лишают воды. День и ночь взлетают и опускаются весла. Ныряет в волнах бирема.
В трюмах зловоние. Гребцов никогда не расковывают. Они тут же, сгорбившись, и умирают. Идущие вслед хищные рыбы пожирают выброшенные за борт их высохшие, скрюченные останки. Даже после смерти непогребенная душа корабельного раба обречена на скитания.
Солнце давно село, но ущербная луна еще не вставала. Море горбилось за кормой тяжелыми тусклыми волнами. Сердце Филиппа больно сжималось. А чего оно сжималось? Он ведь не думал о судьбе корабельных рабов…
II
Тамор ударила рабыню по лицу: эта мерзавка, наверное, думает о мужчинах, а не о том, чтобы служить своей госпоже! Оставила на виске два седых волоса! Слепая сова! Тамор снова взглянула в зеркало и выдернула злосчастные сединки. Темно-рыжие волосы пышными живыми прядями упали на грудь и плечи.
Она засмеялась — нашла из-за чего неистовствовать!
Какое у нее тело! Здоровое, золотистое, точно абрикос. Помогло ослиное молоко. Морщинки у глаз и у рта исчезли. Губы полные, вырезанные, как лук Эрота. А зубы, как у молодой мышки. Пусть Аглая, эта бледно-зеленая недозрелая оливка, или желтые, словно мертвецы, египтянки попробуют сравниться с бархатисто-смуглым румянцем Тамор. Ей тридцать пять лет, а она всюду может появляться без румян и белил. Пусть попробуют эти дохлые кошки!
Она откинулась на подушки и вытянулась. А ножка! Маленькая, сильная, с крутым подъемом…
…Как-никак Люций на два года моложе ее. Он хороший муж, внимательный и щедрый, но в последнее время почему-то скучает.
Сама Афродита — богиня любви — внушила Тамор мысль выписать сына. Люций любит детей. Займется воспитанием Филиппа. А может быть, усыновит его? Тамор окончит свои дни не брошенной любовницей, никому не нужной старой гетерой, но почитаемой всеми матерью знаменитого полководца. Обязательно полководца и — знаменитого! У нее хватит ума помочь сыну сделать карьеру. О, у нее хватит ума…
— Табити, помоги! Услышь меня, мать степей! — молила скифская царевна свою родную богиню, забыв всех греческих богов. — И тогда никто не посмеет обозвать мое дитя варваром. Мой сын будет благородным римлянином.
Тамор прикрыла глаза. Какой у нее сын? Высокий, статный, с жгучими, как у нее, глазами и волнистыми кудрями Агенора? Агенор был красавцем. Она бросила ради него родные степи, мать, отца, братьев. Мать умерла от горя. Тамор вздохнула. Она не любила вспоминать: воспоминания были не из приятных.
Молодой купец скоро надоел ей. Он все считал деньги и больше всего в жизни боялся переплатить. Жизнь — счет. Жизнь — деньги. Жизнь — стояние на четвереньках перед сильным. Филипп родился жалким, как котенок, и все пищал. Его отдали кормилице. Тамор, чтоб не портить грудь, присушила молоко. А потом убежала из дому.
Римский легионер Анк Кимбр был настоящим воином. Его суровое лицо, обожженное солнцем и обветренное ветрами всех пустынь, было иссечено шрамами. А взор! Горящий, свирепый, взор истинного волка!
Тамор не успела разочароваться в нем. Через несколько недель их походной жизни Анк Кимбр проиграл ее в кости содержателю притона. Скифская царевна не хотела делить ложе с кем попало. Она защищалась, как дикая кошка, зубами и ногтями. И от хозяина и от гостей. Ее избили и заперли в подземелье. Пленница в кровь изодрала руки, но выбраться оттуда не сумела.
Первое время отказывалась пить, есть. Стены подвала медленно надвигались. Казалось, что вот-вот сырые камни, покрытые слизью, навалятся на нее, раздавят… Она бросалась на них. Колотила руками, головой, коленями. Обессилев, вся в крови, падала… Боль исчезала, стены исчезали. Замирая, слушала свое сердце. Степь, степь, родная степь… Она звала Тамор клекотом хищных птиц, шорохом высоких трав, ржаньем кобылиц, манила запахом нагретой земли, медвяным ароматом дикого тюльпана… Резкий дурман отцветающего мака. Серебристый ковыль. Она идет все дальше и дальше… Розовеет вереск, искрятся синевой лиманы, окаймленные широкой белой полосой соли… Губы сводит солоноватостью. А царевна — все дальше и дальше… С высокого, бледного от зноя неба смотрит рыжее солнце. Его лучи впиваются в тело, сжигают внутренности…
…Она очнулась. Над ее лицом, обдавая чесночным дыханием, нависла рыжая борода хозяина… Масленые, лукавые глаза сузились:
— Жива?
И Тамор была сломлена. Теперь она, как завоеванная земля, распластанная, беззащитная, поруганная, принадлежала всем…
Важный египтянин, богатый купец, с безбородым профилем старого евнуха, выкупил Тамор из притона. Привез в Александрию. Она стала отрадой дряхлого семидесятилетнего сластолюбца.
Но теперь ее уже ничто не пугало. Она смеялась над старцем, обманывая своего благодетеля со всеми красивыми рабами в доме. Познала ласки сирийцев, эфиопов, диких иберов с далеких Балеарских островов. Даже один проезжий индийский гость был в числе ее любовников.
Старец умер, не оставив ей никакого наследства. Но и это не привело ее в смятение.
Она продала драгоценности, купила маленький домик на окраине Александрии, облачилась во вдовьи одежды — благочестивейшая женщина, рьяная и смиреннейшая посетительница храма Сераписа, — разве от такой отвернутся боги, не дадут ей самого верного законного супруга? Ей было уже под тридцать. В эти годы женщина должна быть умной и утонченной, если желает нравиться. Тамор всю жизнь испытывала отвращение к книгам. Но ученость, слышала она, дает людям силу. Она нашла полуголодного грека и за корзинку фиников в день велела записывать содержание героических повестей, отрывки стихов, имена и изречения философов.
